Николай Дежнев - Принцип неопределенности
Мерцалов улыбнулся, приобнял Ваську одной рукой за худые плечи.
— А мне кажется затем, чтобы научиться ничего не бояться, вот зачем! Вообще ничего, потому что… — Он замолчал. Непонятно было, стоит ли, да и как рассказать пареньку о том, что жизнь всего лишь маленькая часть совершаемого человеком пути, а еще про милость Господа и про ангела-хранителя.
— И смерти? — не стал дожидаться объяснений Васька.
— И смерти! — подтвердил Мерцалов. — Если хорошенько разобраться в том, как устроен мир, то ничего не будет страшно, а только светло и радостно. Ведь для того человек и живет на земле, чтобы лучше себя понимать…
Мальчонка сидел смирно, смотрел на вскипавшую каплями дождя серую воду. Просвет неба за Волгой затянуло облаками. Гряда за грядой они наползали откуда-то с севера, отчего казалось, что тепло уже никогда не наступит.
— Выходит, ты разобрался?..
— Да нет, но пытаюсь… — усмехнулся Мерцалов, сглаживая усмешкой невольный пафос слов.
Судя по нахмуренному лбу и сосредоточенному взгляду, Васька что-то усиленно обдумывал.
— Скажи, люди ведь должны быть добрыми, правда? А ты знаешь хоть одного человека, который был бы по-настоящему добр?
На этот раз пришла очередь задуматься Мерцалову, однако думал он недолго.
— Знаю. Есть у меня один старый друг, живет в Москве. Когда мне было плохо, очень плохо, Мокей пришел….
— Мокей? — удивился мальчик. — Он что, англичанин? Никогда не слышал такого имени…
— Нет, Васька, русский. Никто его не звал, пришел сам и принес мне деньги, много денег, чтобы я решил, как с ними поступить. Сидел со мной на кухне и рассказывал байки, чтобы меня развеселить. У нас с ним еще со студенческой скамьи было негласное соперничество, кто большего в жизни достигнет…
— И он победил? Раз у него много денег…
— Нет, Васек, в этом соревновании победить невозможно, потому что непонятно, как и чем достигнутое измерять. Молодые были, глупые, многого тогда не понимали…
Мерцалов замолчал.
— А он к тебе приедет, этот Мокей? Вот бы посмотреть!..
— Обязательно, — улыбнулся Мерцалов, — давно мы с ним не виделись, но что приедет — это точно!
Васька долго сидел не двигаясь, словно переваривал услышанное. Потом, следуя какой-то своей, неясной для Мерцалова логике, спросил:
— Вот ты все пишешь, пишешь, а тысячу страниц написал?
— Ну, тысячу не тысячу, а кое-что есть, — бросил Васка на мальчонку озабоченный взгляд. — Не замерз? Смотри, а то мне хана!
— А кто будет твою книжку читать? — продолжал допытываться Васек.
— Кто? — Вопрос застал Мерцалова врасплох. — Ну, кому это интересно! Мое дело, Васек, написать, а там каждый решает за себя. В жизни главное изо дня в день заниматься своим делом, а остальное уж как получится…
Васке очень хотелось рассказать, о чем он пишет, но было бы по меньшей мере странным, если бы он пустился в рассуждения о том, как и откуда появилось в мире зло. Одиночество, когда не с кем поделиться наболевшим, сродни изощренной средневековой пытке, особенно если вынимают душу проклятые вопросы человечества, но Васек на роль конфидента явно не подходил.
Мерцалов вздохнул и продолжил:
— Может быть, и ты когда-нибудь прочтешь…
— А тебе много еще осталось?
Васка открыл было рот, чтобы отшутиться, но парнишка его перебил, заметил мечтательно:
— Как закончишь, тебя, наверное, наградят! Вот тогда маминой Клавке и ребятам выйдет облом…
Мерцалов не смог себя сдержать, рассмеялся. С сомнением покачал начавшей седеть головой.
— Нет, Васек, на награду рассчитывать не приходится. То, о чем я пишу, людям, как правило, знать не хочется, им без этого знания проще живется… — Зябко передернул плечами. — Холодно что-то, может, пойдем домой?
— Пошли! — неожиданно легко согласился Васька и спрыгнул с высокой лавки на железный пол.
Всю дорогу вверх по косогору он хмурился, как будто что-то обдумывал, и мысли его, похоже, забрели далеко от испорченной непогодой рыбалки.
12
Серпухин падал, падал долго, так долго падал, что успел пожалеть о том, что жизнь его оказалась такой короткой и никчемной. Ударившись же о землю, тут же вскочил и, как загнанный в угол зверь, принялся скалиться и наносить по воздуху град удивительных по скорости исполнения ударов. Вид его был дик, лицо перекошено животным ужасом. В разорванной на груди исподней рубахе и подвязанных обрывком веревки портках Мокей выглядел сбежавшим из дома скорби пациентом. Портрет очутившегося на углу Охотного Ряда и Большой Никитской дикаря дополняли разметавшиеся во все стороны жидкие волосы и блуждающий взгляд, которым он обводил пораженных неожиданным явлением прохожих.
Люди любят необычные зрелища, их хлебом не корми, дай только поглазеть на то, что отличается от собственного монотонного прозябания. Вот и на этот раз, казалось бы, на пустом месте собралась порядочная толпа зевак. Засмотревшийся на ожившее чучело шофер «вольво» въехал в зад притормозившей из любопытства «Газели», ревели клаксоны замерших в пробке машин, художественно ругался матом сбитый с ног пролетарского вида старичок. Какие-то модно одетые дамочки, хихикая, показывали на Серпухина пальцем, но не они заинтересовали озиравшегося по сторонам Мокея, а бежавший, свистя на ходу, гаишник. Завидев представителя власти, он бросился к нему прыжками и начал рвать из кобуры лейтенанта пистолет.
— Замочу гада! — рычал Серпухин, прикладывая нечеловеческие усилия, чтобы завладеть табельным оружием офицера. Тот как мог сопротивлялся, но нападавший вцепился в него мертвой хваткой обезумевшего от ярости бульдога. Ожесточенная борьба в любой момент была готова перейти в партер. Улюлюкали набежавшие неведомо откуда мальчишки, какой-то предприимчивый малый организовал тотализатор и уже принимал ставки на исход продолжавшейся на проезжей части схватки.
— Товарищ, — тяжело дыша, пытался вразумить обидчика милиционер, — зачем вам пистолет? Кого это вы собрались посреди бела дня мочить?..
— Да царя, царя! От него на Руси все беды! — рвал на себя кобуру Мокей.
Поскольку, произнося эти страшные слова, Серпухин всеми частями тела указывал на Кремль, дело принимало политический оборот. Растерявшийся было лейтенант вспомнил, чему его учили в школе милиции, и нанес Серпухину короткий удар под дых, от чего тот согнулся пополам и мешком повалился на асфальт, но в последний момент все-таки успел оторвать от кителя стража порядка рукав.
— И ты, Брут! — простонал сквозь зубы Мокей, держась за грудь и за живот. — Ты хоть понимаешь, урод в погонах, что такой шанс никогда больше не представится? В наших руках российская история, она нам с тобой такой ошибки не простит! Пока он еще в пыточной, я быстренько смотаюсь, шмальну разок-другой и назад. Три столетия страданий, — показал он милиционеру три грязных пальца, — все еще можно изменить!
Но исторически безграмотный лейтенант был непреклонен. Поскольку схватка, к неудовольствию зрителей, закончилась слишком быстро, народ роптал, но не расходился. Вопли Мокея разделили зевак на два лагеря. Одни, их было большинство, придерживались мнения, что все вопросы надо решать демократическим путем, но предварительно не помешает кое-кого поставить к стенке. Меньшинство же было уверено, что одной, пусть даже очень длинной стенки, будет недостаточно, и вообще ратовало за радикальные меры. Особенно ярился пролетарского вида дед, судя по словам, ворошиловский стрелок:
— Правильно артист говорит, при Сталине таких безобразий не было! Стрельнуть надо, стрельнуть…
— Такие, как вы, — отвечал ему замученный борьбой за права человека очкарик, — довели страну до ручки, а теперь зовете народ к топору!..
Поскольку ситуация выходила из-под контроля и назревал стихийный митинг, лейтенант вызвал по рации подмогу.
— Нет, ты не гаишник, ты опричник, — стыдил его тем временем Серпухин, — а в душе, может быть, еще и палач. Ты Гвоздь, вот ты кто!..
Мокей совсем уже изготовился податься в трибуны и воззвать к толпе, но тут из-за угла Большой Никитской с воем сирены выскочил милицейский «газик», и буяна упаковали на его заднее сиденье, зажав для верности с двух сторон мордастыми милиционерами. В таком спеленутом виде Серпухина и доставили в отделение, где и без него делов было невпроворот. Единственным, кто проявил к арестанту нечто похожее на человеческое сочувствие, был пожилой сержант, несший с автоматом в руках службу у телефонного аппарата:
— Ну что с тобой делать, звони! — разрешил он, но поторопил: — Только по-быстрому, пока начальство не видит…
Но тут оказалось, что избалованный мобильниками Серпухин не помнит наизусть ни одного номера, кроме того, который, так уж получилось, состоял сплошь из памятных дат. По счастливой случайности именно его владелец больше всего Мокею был и нужен. Шансы застать Ксафонова на месте близки к нулю, прикидывал Серпухин, вслушиваясь в длинные гудки, но других вариантов все равно не было. Ему ответил приятный женский голос. Услышав его, Мокей замер, сердце екнуло и сладко заныло. Незнакомая собеседница и сказать-то толком ничего не успела, а он уже знал, что в его жизнь вошло нечто новое и значительное. Аполлинария Рэмовича в Думе действительно не было, но, поняв кто и откуда ему звонит, девушка клятвенно обещала достать Ксафонова хоть из-под земли. Наслаждаясь переливами ее звенящего голоса, арестант смотрел на усатого сержанта с такой нежностью, что от этого взгляда тот потупился и принялся гладить заскорузлой ладонью цевье автомата.
