Марина Голубицкая - Вот и вся любовь
Дорогая, Е. Н., отвечала я, нашу библиотеку разорить невозможно, хотя это моя давняя мечта. Если б я знала, что Злата согласится взять больше…
63
Из Израиля приезжала Злата, моя двоюродная сестра, которой я когда–то рассказывала сказки. Тем летом Леня уехал в лагерь комсомольского актива, я — на челябинские озера: в шестнадцать лет я не боялась разлуки, было даже интересно. И заранее жаль Леньку: я знала, где ему придется отдыхать. После девятого класса в лагерь брали лишь активистов — делать карьеру среди городского асфальта. Однажды я тоже ездила в такой лагерь и мысленно вопила — как Е. Н. на алма–атинском рынке: «Несчастные! И вы считаете это лагерем?!» Мой родной лагерь раскинулся в лесу на поляне. Внизу текла Сылва, а с другого, тоже высокого, берега, из–за леса выглядывали белые скалы. Эти скалы были видны отовсюду, и, просыпаясь, мы первым делом смотрели, как они выглядят в это утро. Иногда их скрывал туман, иногда подсвечивали утренние лучи, — я б не помнила, где всходило на той поляне солнце, но ровно под скалами в наш мирок врывались поезда, поезда шли по линии Пермь — Свердловск, и только закатный свет могли отражать наши скалы. Да ведь я так и помню: вечереющий лес и розовые камни.
В свое последнее школьное лето я напросилась на турбазу с папиным братом и его семьей. У меня завелся ухажер, уже взрослый, двадцатишестилетний, он ловил со мной раков, катал на лодке и собирал грибы — прямо с лодки, в корнях нависших над водой деревьев. Ухажер был нудным, он не понравился бы мне даже до Лени, а вот в озеро я бы влюбилась, — если бы раньше не отдала свое сердце Сылве.
…О чем я мечтала в той жизни на берегу, уехав от любимого и от друзей? Это была передышка, первое лето за многие годы, когда я не грезила о любви.
Я мечтала о свадьбе. Как все удивятся, получив приглашения: и учителя, и весь класс…
Сидя на берегу, я читала вместо советской литературы «Иудейскую войну» — про восстание маккавеев, про Массаду. Рядом всхлипывала пятилетняя Злата: я только что вызволила ее мизинец из рачьей клешни, подула и пошептала, но след остался, и испуг не прошел. На лбу у Златы красовалась вчерашняя шишка: несчастная села на край теннисного стола, столешница перевернулась, Злата ударилась… Чтобы отвлечь ребенка от слез, я пересказывала ей книжные события, Злата возилась в песке, возводила крепость… Разве могла я тогда представить, что увижу Массаду? Крепость на раскаленном добела каменном плато, среди пустыни, в виду Иордании и Мертвого моря?
…Мы поднимались на фуникулере. От жары не спасала ни тень, ни шляпа. В глазах темнело от яркого света. Одолев высоту, глянули вниз, там какие–то герои совершали пешее восхождение, но навстречу нам на носилках несли жертву теплового удара. Пожилая дама из Минска опустилась в тень на скамейку, махнув рукой:
— Идите, идите, я тут посижу.
— Дорогая моя, мы же уже у цели! — уговаривал гид. — Дорогая моя, вы увидите дворец царя Ирода и место гибели…
Дама смотрела, как в фуникулер заносят носилки, и отмахивалась:
— Ничего, ничего, мне расскажут. Вы идите, миленький, не беспокойтесь. Я прекрасненько тут посижу.
Вряд ли гид жалел, что пенсионерка из Минска не увидит несколько камней, пролежавших здесь две тысячи лет. Скорее, гиду было жаль, что она не услышит его великолепного рассказа — про иудеев, перебивших жен, детей и друг друга, чтоб не достаться римлянам…
Зачем римляне вообще брали эту крепость?! Я из последних сил фокусировала внимание. В такой жаре не разлагаются трупы… продукты не портятся — высыхают, вялятся, как вобла… грибы на крыше… Темнело в темени. Леня вовремя дал мне воды.
— Так вы с ума сошли! — скажет Злата в Тель — Авиве. — Там было сегодня пятьдесят восемь градусов!
Добавит что–то для мужа на иврите, он заспорит, я не узнаю о чем: муж у Златы коренной израильтянин. Злата в тот вечер хромала: с утра, в парке, ее укусила прогулочная лошадь.
64
Я привычно прислонилась к бетонной стенке в аэропорту, приготовилась ждать Злату с сынишкой не меньше часа, но едва объявили прибытие, в коридор выехал чемодан на колесиках — его толкал крепкий трехлетний израильтянин, мой племянник Галь. За Галем ехал огромнейший чемодан, с чемоданом за ручку шла Злата — большеглазая, большеносая, большеротая.
— Иринка, ты видишь, сколько я везу? Здесь памперсы — Галечка все еще не просится по–большому! Йогурты — ноль процентов! Ты можешь себе это представить? Ноль процентов! Оцени мою фигуру! Сколько ты весишь? Кошмар!!! А я всего пятьдесят семь! Пятьдесят семь! Это ведь был твой вес? Разве я могла мечтать о таком в Союзе? Я занимаюсь балетом! Я всегда была гибкая, но меня же никуда не брали с такими формами!..
Я не успевала вставить, что раньше мой вес был пятьдесят два, что к тому же я выше. Я накрывала на стол под радостные возгласы «я это не ем! мне это нельзя!» и думала, стоит ли уточнять устаревшие цифры. Злата не умолкала.
— Огурчики? С пупырышками?! Это я буду. И грибы. Да–да, и селедку немного! Что у тебя с зубом? Открой рот, покажи! Ну, пожалуйста, я же стоматолог! Ты не представляешь, что у нас делают с зубами?! Возьми меня завтра к врачу, а?! Я хочу посмотреть, как они справятся с этим без слепка. Такой технологии вообще нет!.. Что это за диванчик?
Диванчик был вызывающе новый, розовой кожи, как чистая свинка. Врачи советовали не рассказывать мужу о болезнях, не то начнет жалеть. Я решила: и хорошо, и пусть жалеет. Леня тут же поехал и купил диванчик. Я просила его об этом так долго, а он купил так внезапно, что я расстроилась: начал жалеть… Злата обтирала моим банным полотенцем Галечкины ботинки и критиковала мой диван.
— Тебе нравится кожа? У нас кожу покупают только русские. Иринка! У нас такую мебель делают… Стеклянную. Но, правда, очень дорого.
За мебель я почему–то вступилась.
— Ее делают не у вас, а в Италии.
— Да?! Представляешь, я никогда не задумывалась! А почему ты не взяла стекло? Не нравится?.. Ай, слушай, у вас же холодно…
Злата уехала в Пермь. На обратном пути я отвезла ее сразу в аэропорт. Книги для Е. Н. выбирала накануне, раздумывая, две толстых или три потоньше… все так неохотно берут посылки… Злата протянула руку:
— Конечно, давай! Это все?
Я дала ей три жалких тоненьких книжицы, она открыла огромный полупустой чемодан.
— Я могла бы взять намного больше. Я же везла чемодан памперсов! А знаешь, что я еще везла? Геркулес! Я купила дешевый геркулес в Тель — Авиве, он оказался невкусным. Хайм сказал, если ты сидишь на диете, кушай уже то, что вкусно, и взял дорогой. Так ведь я не смогла старый выбросить! Я отвезла его маме с папой.
65
Милая моя Иринка!
Пишу «вдогонь» другое письмо: то получилось дико нудным глупым. Я все поучаю вас по старой привычке. То — как полезно соблюдать шабат. То — как полезны борщачок и компоты… Уффф! Неистребимая учительская занудливость…
Но мне так надо, чтоб ты не болела! Иринка — и вдруг болячки! Ты и без моих советов прекрасно знаешь, как надо себя кормить–поить, но и мне хочется тебя «покормить», чтоб хворь сгинула: Иринка создана для того, чтобы взахлеб радоваться жизни, взахлеб щебетать, взахлеб любить, сиять глазами, влюблять… Так и будет! Теперь немножко о книгах. Мерси и мерси! Особенно за Анненского. Я когда–то перелистала его равнодушной рукой, а теперь не расстаюсь с этой голубой книжечкой. Какая мощная, дерзкая живопись! «В марте»:
Ожившей земли в неоживших листах
Ярко–черную грудь (!!)
Меж лохмотьев рубашки своей снеговой.
Все мы видели эти первые мартовские проталины. До Анненского так и писали в стихах: «легкий парок первых проталин»… «сладкий, полузабытый запах оттаявшей земли»… А тут? Какой мощный стрессовый взрыв чувств:
Меж лохмотьев рубашки своей снеговой
Только раз и желала она.
Только раз напоил ее март огневой —
Да пьянее вина!
Нет, это у меня опять «фанера». Хватит. Ваша Е. Н.
Я стеснялась обсуждать с ней стихи, да и не хотела. Моей Маше ее заурядная Марьиванна давала план разбора стихотворения, и Маша, изнывающая над каждым сочинением («что за тема… что нового здесь можно сказать…»), считала самым простеньким делом анализ стиха. Для меня же стихи, как и живопись, как и музыка, так и остались тайной, и я завидовала Леньке, который слышал, видел и понимал гораздо больше и оттого гораздо полнее жил. В остальном у меня не было перед ней робости. Я радостно спрашивала Е. Н., приятно ли ей, что бывшие ученики все еще что–то читают. Она на это не отвечала, ее мало интересовал мой тезаурус. Решив когда–то давно, что я открыла социальную роль женщины, она именно в это и хотела верить: в мое женское счастье, в мой женский талант.
