Марина Голубицкая - Вот и вся любовь
— Берем тебя и какого–нибудь эскимоса, — запутывал он меня еще в школе, — у тебя родителей двое? Двое. Они не родственники. Бабушек и дедушек — два в квадрате, допустим они тоже не родственники. Прабабушек и прадедушек два в кубе. И они не родственники! Сто поколений жило на Земле? Жило. Значит, сто поколений назад у тебя было предков два в сотой, а столько людей на Земле никогда не жило!
Левка раскопал, что его тетя Изольда приходится женой брата жены брата жены моего двоюродного деда. Он чертил эту цепь на доске, вносил упрощения, вводя понятия «шурин» и «зять» — мы долго радовались этому факту и пришли к заключению, что Лева приходится мне четвероюродным сводным дядей. Несколько позже всплыл еще один факт. Как у всех двоюродных сестер, у нас со Златой была общая бабушка — Роза. Златина семья жила с другой бабушкой, и когда они переехали в Пермь, та, другая Златина бабушка отправилась заводить связи в новом городе. Она пришла передать «привет от Фимы из Киева». Ее встретили радостно:
— От Фимы!! Вы с ним знакомы?!
— Он родственник моего брата: мой брат женат на Цилиной сестре. Уважаемые, вы знаете Фиму, так надеюсь, вы слышали и про Цилю?
Златина бабушка была милой интеллигентной старушкой. Ее приняли, угостили, особенно радовались старики. Напоследок Златина бабушка похвасталась пермской родней: брат ее зятя — профессор юрфака.
— Так ведь наш внук скоро станет его зятем! — На пермском юрфаке был только один профессор.
— Он женится на Ириночке?! — У моего папы была только одна дочь на выданье.
Так мы с Леней за месяц до свадьбы обнаружили родственную связь.
— Некровную, — настаивала моя свекровь. — Некровную.
Леню эти схемы не волновали, а меня забавляло: Леня — двоюродный племянник какой–то Цили (я думала, имен смешней Ципоры не бывает), а моя тетка — племянница ее сестры. Жених приходится мне… скольки–тоюродным сводным дядей!
Но мы считали себя Фиминой родней. Тетя Циля была не так медоточива. Была приветлива, охотно угощала, — но не спешила всех любить с первых минут. Давала детям посмотреть ежиков из своей коллекции, — но не всех. А тех, что давала, просила ставить на место — аккуратно, ничего не задев.
— О чем мне еще мечтать? — бодрился Фима. — У Цили два высших образования и сердце на батарейке!
Мы сблизились с Цилей уже в Израиле.
— Это что, суп с гречей?
— А вы имеете что–то против, мадам?
— Ужасно вкусно! Я б не додумалась — гречку в суп…
— Понимаешь, тут главное — атмосфэра…
Атмосфэру Циля создавала на маленькой досочке: крошила овощи аккуратно и меленько — столы и шкафчики были ей по грудь, но все прилажено, приспособлено, все под рукой — Циля тут же выполняла упражнения по ивриту.
— На кой мне сдался их тарабарский язык? — ершился Фима. — В мои–то семьдесят пять!
Циле было под восемьдесят. Однажды с утра в доме остались только мы и хозяйка. Она выглянула из кухни, когда мы в салоне заканчивали свой завтрак, тихонечко села рядом и без предисловия начала говорить. Мы смеялись до слез, — Циля рассказывала телевизионные байки:
— Он кричит оператору: «Что ты Пьехе режешь голову? Режь ей ноги!»
Циля рассказывала через край, чуть дольше, чем нам бы хотелось, ведь нам хотелось еще что–нибудь осмотреть. И если бы не «чуть дольше» — Циля впервые вышла из берегов! — я б не запомнила этот случай, как не запомнила ни одной ее чудной байки. Я б не заметила, как крошечная тетя Циля, терпеливо дождавшись, когда разбежится семейство, выследила нас из своей кухоньки, как торопилась рассказать — смешно и щедро, пока работает батарейка.
Мы с девчонками сели в круг по привычке: любим слушать, как Леня по телефону шутит с Фимой. В тот день остроумия не предвиделось.
— Фимочка, как ты?
— Хреново, как еще.
— Ты уж держись.
— Я же, Ленька, солдат.
— Вы с девочками молодцы. Все сделали для Цили.
— Да… Если б не здешние врачи, ей не прожить бы этих лет… Приезжай ко мне, Ленечка.
— Я приеду, Фима. Приеду. Как только смогу.
68
Я готовилась к лекции в своем кухонно–столовом пространстве, когда услышала глухой стук, лай Диггера и крик бабы Таси. Бабушка лежала на полу, лицом вниз, вытянув вперед правую руку. Из опрокинутого ковшика вытекал парафин, застывая бесполезной, бессмысленной лужицей. Бабушка плакала:
— Ну, что я наделала, я нарушила руку, нарушила! Все, Ирина, радуйтесь, отмучились!
Мы не мучились, мы долгие годы жили рядом, — любя, жалея и раздражая друг друга.
— Все понимаю, Ирина, все понимаю! Знаю, что всем уже надоела!
— Бабушка! Мы к тебе привыкли!
Бабу Тасю было легче любить, когда она становилась беспомощной. Когда ей требовалось забинтовать руку, затащить на рентгеновскую кушетку или просто подоткнуть одеяло. В остальные минуты бабушка не давала расслабиться. Она привыкла воевать — с болезнями, с Диггером, с нами, со своим безжалостным прошлым… После дефолта бабушка заготовляла в зиму продукты. Вползла на четвертый этаж с полной сумкой круп и вздохнула:
— Устала. Видно, годы уже не те.
Надо было срочно поднять ее с пола. Хотя бы перевернуть! Упрямый солдатик, вновь захлебнувшийся атакой…
— Все, Ирина, это перелом! И нога, нога дотронуться не дает. Мне не подняться больше, не подняться! Наконец–то смертушка обо мне вспомнила. Да-а, отжила…
— Не умирай, мы к тебе привыкли!
В перелом не верилось: я привыкла за эти годы к бабушкиным диагнозам «с запасом». Гладила ее по спине, по плечу, повторяя «привыкли, привыкли». Не говорила «мы тебя любим» — чтоб не выслушивать «кому нужен такой урод». Бабушка наконец собралась с духом:
— Ирина, там у меня бинты гэдээровские… Нет, не так, сюда пропусти. Два раза оберни, теперь тащи…
Я впряглась в бинты и ремни и металась по комнате, как однажды метался Диггер, когда я перед походом примерила новый спальник. Диггер, решив, что я в опасности, рычал, срывал с меня спальник, лапы не слушались, разъезжались по паркету… Я довезла бабушку до кровати, усадила на полу — дальше дело не двигалось, пришлось идти за подмогой. Выручила пожилая соседка — в ее дверь я позвонила в последнюю очередь, а она ловко и без моей помощи втащила бабушку на кровать: развернула, облокотила, чуть подвинула…
У бабы Таси оказался перелом шейки плеча и трещина в тазу. Леня устроил ее в больницу к знакомому, но врач не верил, что в девяносто два года можно справиться с таким ударом. В первые дни бабушка действительно была грустной и кроткой, но вскоре ожила и повеселела. Бабушка перебралась в кресло–каталку, начала разрабатывать ноги, делать гимнастику и руководить хозяйством — из больницы, как центра управления полетом:
— Зеленый лук в ящике на балконе срежьте и съешьте. Картошка проросла, ее маме на дачу… А капусты мне принеси, я капусты много засаливала…
69
Леня съездил в Израиль, навестил Фиму и привез новость: Женю обвиняют в укрывательстве от налогов. Она согласилась помочь знакомым старичкам и фиктивно оформилась к ним прислугой. Женя прислугой не работала, но знакомые получали ее зарплату, назначенную государством. Дело в том, что сын старичков не смог устроиться виолончелистом, а никем другим он работать не хотел. Женя не платила налогов с тех денег, которые не получала, это, в конце концов, выяснилось, и теперь ей грозил непомерный штраф.
Леня, конечно же, побывал у Елены, и я получила еще одно письмо за еще один семестр.
Милая Иринка, дорогая моя девочка! (Не сердишься, что я так фамильярничаю?) Ты пишешь, что можно бы и без письма — «хватит Лениного визита». Что ты?
Среди всех даров, сувениров (надо же — туески!) и гостинцев (Леня ограбил целый кондитерский ларек), даже «среди» книг, даже фотографий — твое письмо заняло особое место. Читаю его и перечитываю: у тебя эпистолярный талант! На двух листочках жизнь твоей души и жизнь целого семейства — как на ладони.
Снова и снова дивлюсь, как ты все успеваешь?? Муж, занятый губернскими делами по горло; дети! «Мы по одному родили и то надсадились!» — часто говаривала Ек. Ивановна, наша с Н. Игор. третья подруга (историк). А у тебя — троица, да такая «разнообразная»! Баба Тася…
Знаю здесь одну семью: «мать с дочерью, да мать с дочерью, да бабушка с внучкой», — так было до недавнего времени. Теперь бабушку «сдали» в дом престарелых. Здесь все так делают, когда бабушки оказываются в возрасте и ситуации вашей бабы Таси. «Уж мы так ее любили, так любили, так любили!» — только и приговаривают оставшиеся вдвоем крепкие и молодые еще мать с дочерью.
