Николай Крыщук - Кругами рая
Очень, надо сказать, знаменитый актер!
Выходит, однако, что когда-то родственное это братство с миниатюрными вредителями было? Ах, сколько грации утеряно, как поблек имидж! Душа до сих пор болит. Не оттого ли у нас столько насекомых фамилий? Комаровы, Жуковы, Таракановы, Мухины, Шелкопрядовы – почтенные все люди. Рука не поднимется…
Эту мысль профессор не закончил, потому что решил проверить, поднимается ли его правая рука, которая в последнее время то болит, то немеет и все время требует к себе внимания. Рука поднялась, потом опустилась в карман и проворно вышелушила из пачки сигарету.
А вообще, размышлял он, на нейтральном поле природы люди всегда решали свои проблемы. Не лишен остроумия человек, давший бешеной, волчьей ягоде имя красавка или белладонна, что буквально означает «прекрасная женщина». Тут сразу видны и характер мужчины, и нрав его возлюбленной. Другой бы в его положении засел за трагедию, а этот справился просто и весело. Вечная память!
Или возьмем Дафну. Чем так провинилась нимфа, кроме того что не отвечала взаимностью прыткому Аполлону? А вот поди ж ты, нашелся один, который обиделся за весь мужской род. Назвал дафнией водяных блох, мелких ракообразных (скотина!) и заставил их питаться параличными ошметками растений и животных. Когда-то этих дафний Дуня ловила в Александро-Невской лавре, не подозревая о своем с ними родстве.
Тут еще немного спотыкающаяся мысль Григория Михайловича обратилась к проблеме художественного творчества, и это нельзя считать совсем уж непоследовательным переходом. К тому же белая ночь стала довольно прохладной, что неизбежно возвращало возмущенный дух к реальности.
«Заряжу-ка я роман, – подумал ГМ. – Навру с три короба. Кафка прав: ложь больше открывает, чем скрывает. Пусть потом разбираются».
Это его развеселило. Он давно хотел дать бой интеллектуалам, включая себя в их число, которые уже целый век твердят о гибели романа. С таким же основанием можно говорить о гибели любви, в которой тоже все известно и все предрешено. Да и почему надо верить интеллектуалам? Кто замерил еще и эту беду, в результате которой люди настолько утратили простодушие воображения, что не могут погрузиться в созданное на их глазах пространство вымышленной жизни?
Решив не додумывать сегодня эту мысль, и без того, на его взгляд, очевидную, ГМ встал, чтобы размяться.
– Прощай, молодость, – запел он, – та-да-да-да-дам-там! Я танцую теперь только за деньги!
Танец, однако, дальше не пошел, и профессор принужден был опуститься на прежнее свое сиденье.
– Рано еще, – сказал он себе, – революционная ситуация не созрела. Сидим и курим.
Мысли его, между тем, достаточно отрезвели, восприятие очертилось, и ГМ вполне способен был оценить тот факт, что давно разговаривает сам с собою вслух. Это свойственно не только пьяным, подумал он, но больным, старикам, детям и всем вообще несчастным. Так разговаривала с собой его больная мама, преувеличенно жаловалась и стонала. Его это раздражало, он считал, что она переигрывает. Это коробило его вкус и обижало, потому что тем самым мама выказывала сомнение в его достаточной чуткости. Форсированностъ жалобы казалась ему насилием.
Уже после смерти ее он понял, как просто, правильно и по-человечески объяснимо это. Правильно, что переигрывает. Хочет обратить на себя сверхвнимание (кошмар же состояния не слышен). Так и страдают, и уходят из жизни
– преувеличенно передавая людям то, что иначе передать нельзя (и так не получается, но это другое дело). «Да, еще ничего, – думаем мы, – румянец вот, голос ясный, поела, вспомнила, что козу в детстве звали Палашка, сама прошлась, посмотрела в зеркало». И вдруг в ответ: «A-а! О-о! Господи! Вы что, не слышите? Смерть заходила!»
Тут нужен кто-то тончайший, умеющий услышать в самодовольном шуме ультразвук, голос уходящей души. Кто-то, сам внутренне отстранившийся от жизни и поэтому особенно внимательный к содроганиям, которые уже знает.
Мы все устроены хуже. Мы очень несовершенно устроены именно в применении к самым человеческим отношениям. Чем же одарены?!
ГМ хотелось сейчас разбудить город, чтобы всем задать этот вопрос. Главное, казалось ему, задать вопрос, а отвечать не обязательно, не надо, довольно, успокойтесь.
Дуня не любила его мать. Внешнее объяснение было, только никакое внешнее объяснение ничего объяснить не может. Якобы, когда они впервые вдвоем навестили маму в деревне, где она в то время жила у родственников, та закрыла непрогоревшую печку и оставила их, спящих, умирать в запертом доме.
Выбором его мама была действительно не очень довольна: «Это ж какой-то пацаненок, а не жена…» Что-то в этом роде. Но все равно невозможно представить, что она вместе с этим «пацаненком» решила угробить и родного сына.
Уже и в городе со свекровью Дуня без крайней надобности не разговаривала (как теперь с ним). Даже когда та совсем ослепла и оглохла и после перелома шейки бедра почти не вставала с постели. Дуня, бывало, и накормит ее, и обмоет, но никогда не продлит фразу до того, чтобы она стала, не дай бог, похожа на человеческое общение: «Вам какую таблетку Гриша на ночь дает, желтую? Вот, возьмите».
Ее отношение было похоже на оказание гуманитарной помощи, которое соответствовало общим правилам человеколюбия, закрепленным в одном из международных документов. Поэтому смерть свекрови, с одной стороны, вызвала у нее облегчение, с другой – едва ли не обидела: как не совестно умирать при таком-то уходе!
Алешка тоже старался к бабушке без повода не заходитъ, так что иногда по целым неделям она и голоса его не слышала. ГМ склонен был видеть в этом не просто равнодушие или неблагодарность (все-таки именно бабушка нянькалась с тобой в детстве, пока родители исполняли написанный для них жизнью «Марш энтузиастов»), но некое волевое решение. Сохранял силы для будущих испытаний, копил запасы милосердного терпения на старость родителей. Сколько-то горя в жизни всякому пережить придется. Алешка решил, видимо, что это пока не его.
ГМ, конечно, старался, но мама все равно чувствовала себя обузой. Больше не пригождались ее советы, не любопытны были ее воспоминания, нелепыми казались пересказываемые ею радионовости (она хоть чем-то хотела быть полезной, если уж не могла больше следить за домом). Еще она вслепую вязала для всех носки, больше похожие на какое-то произведение искусства, сплетенное из крупных узлов. Иногда кто-нибудь напоминал, что это будет у него уже третья пара и больше ему не нужно. Мама плакала, с каждым днем теряя смысл жизни.
– Сегодня всё передавали, что к нам снова привезли несколько вагонов с летучими материалами. Совсем о людях не думают. Это же как вредно!»
Ему с трудом удавалось выяснить, что речь идет о радиоактивных отходах, но разделить ее старческое сокрушение по поводу непутевой родины он не мог.
– По-маленькому меня сегодня мало гоняло, – сообщала мама утром. – А по-большому… Надо бы слабительное выпить. Ночью так погнало, что я не смогла… Пришлось силу приложить. Так дулась, так дулась, что не дай господи!»
Этот способ выражаться его веселил, но не мог же он маме сказать про это (как-то попробовал читать ей Зощенко, но рассказы вызвали у нее скорее сострадание, чем смех). Зацепившись за мамин неологизм, что она вряд ли уловила, он вставил в ее слепые руки бутылку с водой и коктейльной трубочкой:
– На вот, мама. Дуй в трубочку, а то легкие застоятся».
– Спасибо, милый. Спасибо тебе за все».
Неспокойная совесть его и в этой благодарности слышала укор. А мама снова на целый день оставалась одна со своим плеером, слушала молитвы и последние известия, из которых ничего не могла понять и запомнить.
– Мама, – прикрикивал он на нее, – что же ты рукой все шаришь? Лекарства и полотенце уже на полу. Ведь легче меня попросить, если уж я здесь».
– Я уже привыкла сама, сыночка. Не хочу тебя лишний раз беспокоить. Мне заколка нужна. Ты мне сегодня не почитаешь?»
– Может быть, вечером. У меня еще лекция», – отвечал он раздраженно.
– Ну, иди с Богом! Спаси тебя, Господи и Матинька Божья!»
И в этом троекратном благословении ему слышалось излишество: косноязычие, а не любовь, ритуал, а не прощание на вечную разлуку, которая явственней виделась ей из ее сумерек, чем ему.
Не мог он разделить с ней ее жизнь и про ее Бога не умел с ней разговаривать. Это значило бы погрузиться во мрак, в котором проходили теперь ее дни и ночи, а потом… А потом разделить и смерть?
– Сегодня впервые приснилось, что я слепая. Дождик идет, кого-то хоронят, а я ничего не вижу. Проснулась и так расстроилась, что просидела до самого утра».
Отказывал ему почему-то его обычный артистизм.
Объема души не хватало. А на кой хрен, вообще-то говоря, она еще нужна?
Он ведь даже оправдывал Алешку, потому что и сам себя ловил иногда на этой мысли: о чем разговаривать? События собственной жизни были перегружены нюансами, остроумием и мало понятными для непосвященного интригами. Надо было придумывать перевод на доступный для мамы язык. Скучно.
