Николай Крыщук - Кругами рая
Прохожему тоже стало тревожно. Он, вообще говоря, плохо осваивался в новой местности, хотя вид легко и уверенно идущего по жизни человека многих вводил в заблуждение.
– Доброе утро! Не подскажете, где здесь ныряют в поселок академиков? – спросил он немолодую женщину, которая, на зависть ему, была в домашнем халате и тапочках. Ему еще только предстояло тут обжиться.
Глаза дамы придерживались давно задуманного выражения брезгливой умудренности и при этом какого-то джульетто-мазиновского удивления.
– Вы его уже прошли, – сказала женщина, вынимая изо рта лезущий туда желтый локон. – Вернитесь обратно, шагах в двадцати, за «зеброй», в кустах будет деревянная лестница.
– Да-а? – протянул мужчина. – А мне казалось…
– Человеку бывает, что кажется, – философски улыбнулась дама.
– Благодарю, – сказал он, а про себя, впрочем вполне беззлобно, повинуясь одному лишь дорожному возбуждению, добавил: – Прощай, солнце! Увидимся ли еще?..»
Женщина долго смотрела мужчине вслед, будто запоздало признавала в нем знакомого. Этого только не хватало. Хорошо еще, что герой наш в этот момент не догадался обернуться.
Тревога между тем не сходила с его узкого лица, а глаза имели такое выражение, какое можно подсмотреть только со дна колодца. В них было столько печали и скорби, сколько бывает лишь в глазах коверных, знающих ремесленную изнанку веселья, да разве в глазах отвоевавших солдат, собак, детей и беременных женщин. Может быть, еще в глазах прачек, разоблаченных шулеров и смешавших водку с шампанским молодоженов. В глазах птиц, попрошаек, сумасшедших, вымерших динозавров, а также всех униженных и оскорбленных. В общем, хорошо, что его взгляда сейчас никто не видел.
А вот и мемориальная лестница. Мужчина сбежал по ней стремительно и оказался в поселке академиков.
Здесь было тихо и сыро. Усыпанные угольным шлаком, разбегались дороги и тропинки. Участки заросли черничными кустами. Коза с рогами, которые хотелось назвать горными, лежа у забора, щипала траву. Какой-то мальчишка в глубине сада гнусаво ставил петухам голос: «Ку-ки-ре-ку-у!»
Улочка называлась «Ба-альшой проспект». Вправо от нее уходил «Угольный тупик Пушкина». Еще одна стрелка показывала в сумрачную даль. На ней той же черной краской было выведено: «Водопад "Слезы социализма"».
Неожиданно перед ним возник человек с рыжим ежиком на почти лысой голове и не видимыми миру бровями. На нем были то ли длинные трусы, то ли шорты, символизирующие смену дня и ночи: одна штанина светло-зеленая, другая – темно-синяя. Или жизни и смерти. Сзади граница разделяла две помятые в телеге дыни ягодиц, а спереди роковым образом проходила по фаллосу, который обычно раньше хозяина обретает вечный покой.
– Добро пожаловать в нашу обитель сна и грез, – сказал рыжий и улыбнулся одними глазами, не имеющими цвета.
– В каком смысле? – спросил наш герой, не успевший опомниться еще от прыжка из верхнего мира.
– Спим, – ответил незнакомец и произвел такое натуральное, трудовое движение челюстью, как будто во рту его оставался непрожеванным хвост куропатки, которую до того он поместил в себя целиком.
Метров через пятьдесят мужчина свернул, как ему было сказано, к зеленой даче с белыми наличниками. Покосившийся столб, от времени и сырости изумрудный, был на месте. На нем обещанная серая шляпа, которую носил еще, должно быть, Утесов.
Подошедший поднял шляпу и увидел на обещанном ключе ящерку. Это уже был сюрприз.
Ящерка тут же крепко уперлась лапками и стала поводить длинной мордочкой, оглядывая слепящий мир в поисках опасности. Он взял ее аккуратно пальцами, посадил себе на ладонь и стал гладить.
– Ты моя хорошая!
Ящерица легко и как бы играя попыталась убежать. Зеленоватые, с бежью по краям клеточки на ее шкурке вытянулись вслед этому порыву. Глаза стали белыми от испуга.
– Ах ты, крокодайла! – сказал мужчина, обиженный в лучших чувствах. – Стоять!
Поднеся ящерку к лицу, он стал таращить на нее глаза, пугать. Та задвигала хвостиком и головой быстро-быстро. Причем делала она это так: головка влево – хвостик вправо, головка вправо – хвостик влево.
– Молодец! – сказал мужчина восхищенно. – Четверка.
Молодой ветер ударил в березу над ним, сильно. Та изогнулась, вытянув вперед ветви, а телом подавшись назад. И вокруг опять стало тихо.
– Продолжай сторожить, – сказал мужчина ящерке. – Я буду тебя навещать и приносить еду. Будем разговаривать. Или тебя не устраивает мое общество? Всех не устраивает мое общество, ну всех!
Он посадил ящерку снова на торец столба с мягкой подушечкой мха и, придерживая ее пальцами до последнего момента, бережно прикрыл шляпой.
– Ваши действия? – Минуты две мужчина внимательно смотрел на столб и шляпу. Все вокруг как будто тоже замерло вместе с ним, даже тень от березы. Оса бросилась было к уху, но зло зависла в воздухе. Стал слышен шум муравейника. Под шляпой сохранялась верная ему тишина. Он почувствовал в душе что-то вроде умиления и покоя. Наконец-то он один.
– Человеку бывает, что кажется, – сказал мужчина и направился к чужому дому.Внутриполитическая ситуация в душе остается сложной, объяснял Гриня. Особенно остро стоит проблема жилплощади. Всем родным явно не хватает места, зато много приживал и других неопознанных личностей. Антисанитария страшная, процветает панибратство и оскорбительная душевная близость.
Ускоренные темпы прогресса совершенно не дают возможности сосредоточиться. Какая там икебана? Зубы некогда почистить, раскрепощенно мурлыча. Воспоминания детства просвистывают со сверхзвуковой скоростью. Отдайте мне мое, и я скажу, что из этого ваше.
Секундная стрелка предостерегает нас от трат, намекая, что вечность – тоже время. А мы все на бегу. И бег этот к тому же в замедленном темпе происходит. То есть сердцебиение частое, как в жизни, а движение кинематографически замедленно. Канаву перескочил – юности как не бывало.
Иногда хочется объясниться. Невозможно. Сочтут за педанта или безнадежно виноватого. Единственная пауза, в сущности, когда гости наполняют рюмки и раскладывают салат. Да и та тягостная.
Юмор давно выполняет исключительно служебную функцию – скрашивает длинноты. Смеемся отзывчивее, чем прежде, от невозможности подобрать нужные слова и как-то оправдать процесс проживания. Потом смотрим в свежевырытую яму и ничего не можем вспомнить.
Подозрителен я стал ко времени. Не люблю его, опасаюсь. Редко когда удается его обмануть.Глава вторая
ГЕРОЙ, ОКАЗАВШИСЬ В ЧУЖОМ ДОМЕ, ЗНАКОМИТСЯ С СОБСТВЕННОЙ ПОДПИСЬЮ, ВСПОМИНАЕТ ОБ ОТЦЕ И УХОДИТ В ВООБРАЖЕНИЕ, ЧТО ВСЕГДА ПРИЧИНЯЕТ ЕМУ ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ
Дверь подалась легко. В предбаннике под опрокинутым бидоном с ехидной вмятиной лежал второй ключ. Здесь пахло сухими цветами, пучки которых покачивались на веревках. Должно быть, целебными. В паутине у высокого окошка в красивом разбросе, точно циркачки под душным куполом, висели мухи.
На дне шарообразного аквариума, керамического от пыли, в пуговичном мусоре, сквозь который ползли шнурки с вмятыми слепыми глазками, лежала история дома. Здесь были давно не пользованный бритвенный прибор, пробки Vinoexpo, побелевшая от времени клешня камчатского краба, крошечный божок, словно выпавший из земляного ореха-мутанта, и серпантинно свернувшиеся гитарные струны. Сама гитара висела тут же, интимно прижавшись к торфяного цвета ветровке.
Осколок зеркальца на столике дополнял картину неприбранного быта, из которого когда-то ушла романтика, но осталась легкость.
Хозяин, вероятно, был бородат, просыпался, не отягченный снами, и, посвистывая, искал утром необходимые вещи. Понюхав у ларька пивную пену, такой мог сказать продавцу: «Товарищ, пиво не молодое!»
В комнату гость вошел робко, словно готовясь к встрече с духом хозяина. Подойдя к окну, заправил за трубу короткий тюль и одну створку окна толкнул в сад. Пока никто не предлагает правил, надо брать ситуацию в свои руки.
Оглянувшись, он подошел к телевизору «Панасоник» и расписался на его пыльной крышке. Потом отступил на шаг и посмотрел на свою работу, прищурившись, как делают художники. Читалось только имя Алексей и начальная буква отчества и фамилии.
Подпись вышла стремительная, с множеством глаз и ножек, как некое неизвестное ему животное, водного, скорее всего, происхождения. Внутри одного глаза он снял аккуратно пыль, но получилось не лучше, получилось хуже: животное с выколотым глазом, иначе говоря, урод, каракатица.
– Вот что значит изо дня в день строить из себя фрикадельку, – сказал он, обращаясь к безглазой каракатице, которая, однако, на всех документах скучно представительствовала за своего владельца. «Устала старуха», – подумал он и ласково стер каракатице еще один глаз.
Память – удачливый рыболов, потому что правил игры ее мы не знаем. Пусть кто-нибудь объяснит, например, как в одно время и в одном месте у человека могут выстроиться в живую цепочку слова «люффа», «мама», «жовиальный» и «щупочка»? А ведь все головы примерно так устроены.
