Робер Сабатье - Шведские спички
Ребенок очнулся от столбняка, стал кашлять, заплакал, пробовал гасить пламя, но жалкие сведения, извлеченные им из школьных уроков, мало чему помогли. Когда после нескольких бесплодных попыток, едва не задохнувшийся, с покрасневшими глазами Оливье выбежал наконец из своего убежища, привратница и встревоженные жильцы заполнили весь двор. Мальчик попробовал было сбежать, но какой-то сухощавый мужчина с жестким, костистым лицом схватил его за руку.
— Эй, эй, ты куда! Придется отвечать…
Оливье в ужасе повторял: «Я ничего не сделал, мсье, ничего я не сделал!» — бессмысленно показывая на коробок шведских спичек, который еще был у него в руке. Кругом все кричали: «Маньяк, поджигатель, пироман» — но ребенок не понимал значения этих слов, которые важно-презрительно произносились жильцами этого «добропорядочного» дома, самодовольными, чинными обывателями.
Подавленный новым ударом судьбы, мальчик совсем сник. Он просто оцепенел. Да и как бы он вырвался из этих тисков, едва не раздробивших ему руку? Одна брючина у Оливье порвалась и свисала до самой сандалии, он был весь в пыли, щеки измазаны сажей, как у трубочиста, и даже на светлых волосах остались грязные следы.
Когда уже кончали тушить огонь, таская воду в ведрах из пожарного крана во дворе, снизу послышался трезвон прибывших пожарных, вызванных кем-то из жильцов по телефону, и вскоре полдюжины молодцов в кожаных сапогах и медных касках тащили огромный шланг. Они так обильно залили конуру, что черные реки текли к ногам собравшихся во дворе зевак. Затем старший по чину вынул из кармана записную книжку и вступил в беседу с привратницей. Указующие персты обвинителей направились на объятого паникой Оливье, который затрясся, словно зверек, попавший в капкан, вырвался из рук державшего его человека, хотел скрыться, но лишь тупо тыкался в стоящих стенкой людей и был водворен опять в центр двора, где на грани истерики отчаянно топтался на месте. А тут еще какой-то пожарный мокрым полотенцем хлестнул его по лицу. Женский голос выкрикнул из окна:
— Ну оставьте его в покое, он же совсем малыш!
В ответ последовало разъяснение, что родители обязаны в таких случаях отвечать, что уличные мальчишки стали просто опасными… И хоть все это продолжалось, в сущности, не так долго (только казалось нескончаемым, как всегда бывает в тяжкие минуты), могло бы продолжаться еще, если б не раздался голос, знакомый, с грубоватыми перекатами:
— Ну, люди добрые, светопреставление, что ли, наступило?
Бугра прошел между двумя пожарными, встал напротив Оливье и дружески ему кивнул. Потом повторил сквозь зубы: «Конец света, конец света!» И, положив руку на плечо Оливье, продолжил:
— Светопреставление! Вы и его-то не заслужили!
Его широкие плечи, большие, как у медведя, лапы, заросшее бородой лицо невольно внушали почтение.
Однако человек, который держал Оливье, зло произнес:
— Но в конце концов, мсье, этот хулиган устроил порядочным людям пожар, к тому же…
— «Порядочным людям!» — зарычал Бугра. — Да этих ваших «порядочных»… Что вы в этом понимаете?!
И, обратившись к молодым пожарным, которые подталкивали локтями друг дружку, Бугра указал на жильцов:
— Посмотрите на них получше: двуличные типы, лицемеры, трусы, хари острожные, аферисты…
— Однако, мсье…
— А что, вы за всю свою жизнь ни разу не созорничали, а?
Жильцы качали головами, стараясь сохранить степенный вид. Они не хотели подвергать себя насмешкам этого грубого типа. А некоторые шептали: «Еще один коммунист!» Но Бугра, чьи глаза так и сверкали весельем, посадил Оливье себе на плечи и продолжал говорить то нарочито мягко, то грубо:
— Итак, вы соскучились тут, да? Сегодня же воскресный день. И как раз развлечение: пожар в чулане. Почему бы не поиграть в суд? Да подите вы прочь, палачи!
Бугра повернулся к начальнику пожарной команды и учтиво сказал:
— Запишите мой адрес, славный капитан, если будут какие-то расходы, отправьте мне счетик… — И добавил mezza voce[6]: — И я его не оплачу, черта с два, — но слышал это один Оливье.
Бугра продиктовал свой адрес, воскликнул: «Привет компании!» — и пошел со двора. Оливье сидел у него на плечах, с грустью думая о случившемся, но Бугра бодро спускался по ступеням лестницы Беккерель и посвистывал, как ни в чем не бывало. На углу улицы Башле старик опустил мальчика на землю и слегка шлепнул его:
— Хватит! Очнись! Все это не так страшно. — И договорил уже для себя: — Впрочем, на свете ничего страшного нет!
Оливье забыл поблагодарить его. Он опрометью побежал к дому, только у поворота на улицу Лаба обернулся раз-другой. Папаша Бугра с трубкой во рту хлопал себя по бедрам и хохотал во всю глотку.
Глава пятая
Дом номер 77 на улице Лаба считался одним из лучших. На пятом этаже в однокомнатной квартире жила дама с двумя собачками. Если ей не подворачивалось такси на углу улицы Башле и приходилось идти пешком к стоянке на улице Кюстин, все местные жители с интересом оборачивались ей вслед. Она проявляла к этому любопытству вызывающее безразличие, но так как была очень хороша собой и весьма элегантна, то получила прозвище Принцесса.
Оливье втайне восхищался ею: по его понятиям эта дама, имя которой было Мадлен (но все называли ее просто Мадо), соответствовала представлениям о настоящей принцессе. Этому способствовали ее модные платья, плотно прилегающие к бедрам и ногам, расширяющиеся складочками только ниже колен, и походка у нее (из-за высоченных каблуков) была мелкая-мелкая, так что одна ножка проворно следовала за другой, будто она шла по прочерченной на тротуаре линии. Но несмотря на некоторую скованность движений, Мадо ловко управлялась с двумя собачками — белым кобельком Риком и черной сучкой Рак, удерживая их на двойном кожаном поводке.
Женщина была тонкой и гибкой, как лиана, головка ее казалась ярким цветком на изящном стебельке. Светлые, тона платины локоны, брови, подведенные тончайшим карандашом, голубые глаза, окруженные легкой дымчатой тенью и приятно оттененные загнутыми ресницами, гладкая бледная кожа, правильный носик, яркий малиновый, как лакированный, рот, и ко всему этому сиянию прибавлялся невероятный блеск дешевых ювелирных украшений фирмы Бурма, которые ребенку казались неописуемой роскошью.
Жители улицы недолюбливали Принцессу за то, что ничего о ней толком не знали. Это и было основанием для недоброжелательных слухов. «Она кутит вовсю!» — говорила с многозначительным видом Альбертина. «Чего там, не дешевая курочка!» — игриво добавлял Гастуне. «Наверняка у кого-то на содержании, вот только не видно, чтобы к ней ходили!» — удивлялась мадам Папа. Все эти сплетни и особенно тон, которым подобные измышления высказывались, раздражали Оливье, но он не знал, как их пресечь. В Мадо было нечто, роднившее ее с его матерью, какая-то неизъяснимая прелесть, тонкое изящество, которым было отмечено каждое ее движение. Когда она встречалась мальчику на лестнице, Оливье робко глядел ей вслед, а когда она проходила, долго вдыхал запах ее духов. Кто из мужчин на улице не смотрел мечтательно на ее стройные ноги в шелковых чулках, на ее гибкую фигурку, не восхищался свежестью ее рук, красивым ртом и той непринужденностью поведения, что подстрекает к мыслям о достижимости невозможного. В сущности, многие понимали, что она вовсе не такая, как о ней болтают, но ведь каждому хотелось чем-то отомстить за ее неприступность.