Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)
Теперь она поняла, что каждый шаг по пути расставания, когда он вел ее от машины к ресторану, был для него шагом облегчения и радости. Это было видно по его почти подпрыгивающей походке, когда он шел через зал прочь, так ни разу и не обернувшись.
– Мерзавец, – прокомментировал я, потому что надо было что-то сказать. И, может быть, потому что сам чувствовал себя в этот момент мерзавцем.
– Нет, он очень добр. По-своему, по-простому добр, – скажет она потом, – если бы его попросили довезти до больницы бездомного, он бы не задумываясь открыл дверцу машины. Я вот со вчерашнего дня сижу здесь и представляю, как он останавливается у сбитой собачки. У той самой таксы с подбитыми ногами. И предлагает довезти до больницы.
– Так вы отсюда, не сходя с этого места, звонили в нашу фирму? – уточнил я, и восхищаясь ею, и жалея одновременно.
– Да, – кивнула она, глядя куда-то в сторону, – до последнего надеялась, что он вернется и заберет меня. Бывало, он заканчивал работу очень поздно.
– А подруга?
– Подруга не смогла. У нее своя жизнь. Муж, дети…
«Надо вытаскивать ее, спасать… – подумал я с головокружительным отчаянием. – Пусть я совсем для нее чужой человек. Пусть я мужчина на час…»
– Надо выбираться отсюда, – взял я ее за руку, – надо скорее убираться вон.
– Да, уже пора, – согласилась она.
Я огляделся: как лучше спасать ее, в какую сторону вытаскивать, отступая? И куда после проигранной битвы идти, где прятаться?
Не помню, говорил ли я, но после тех горячих точек, в которых я побывал, после легкой контузии, мне иногда приходят видения, что я вновь на поле боя. Часто в снах, но порой и посредине дня стоит закрыть глаза – и воспоминания или видения налетают, словно тучи.
Вот и сейчас, после ее рассказа мне стало как-то не по себе. Заболело левое, отвечающее за воображение, полушарие мозга, затошнило в желудке. Острые ароматы кухни, стелющийся дым горящего канцерогенного масла, военные марши и мазурки без остановки от чересчур буйного боевого оркестра, набухшая от смога голова. Будто я оказался на поле брани где-нибудь на болотах в Галиции, и немец пускает газ. Плюс к тому ядовитые выделения с болот. А у нас один противогаз на двоих-троих, и мы дышим в него через раз и через храп. И уже не только противогаз, но и легкие наизнанку, и желудок вывернут, и мы, задыхаясь, харкаем кровью.
Но главное, ее торопливые слова и эта топорная полковая музыка достали до самых печенок, словно пуля или осколок после жесткой сечи. И нужно срочно вытаскивать раненых с поля боя. А нести другого, когда сам задыхаешься, когда самому не хватает кислорода, почти невозможно. Здесь без сподручной материи не обойтись.
Я спешу в гардероб, к двери, где воздух чище, где поддувает с улицы. Снимаю с вешалки и бросаю ей на плечи пальто, а свои куртку, шарф и шапку сгребаю в охапку. Натягиваю шапку на глаза, обматываю мохеровый шарф вокруг носа, словно марлевую повязку. Открываю дверь в мартовскую вьюгу. Пурга, засыпая лужи, указывала нам спасительный путь по ветру.
Но когда мы выходим, я замечаю, что она с некоторой жалостью и сомнением оглядывается на двери ресторана. Окидывает туманным взглядом место, где должна была ожидать своего мужа. Возможно, она на что-то еще надеется, на что-то мистическое.
Я же выбираюсь из ресторана с огромным облегчением. За время почти неподвижного сидения на стуле я будто перешел в разряд оловянных солдатиков. Ноги не гнутся, все тело поддается ритму барабанной дроби. Представляю, что было с ней после двух суток.
– Можно, я возьму вас под руку? – просит она виновато. – Меня немного мотает.
– Разумеется! Прошу вас! – оттопырил я локоть, и мы не спеша идем по Московскому проспекту от остановки к остановке, прочь от злосчастного ресторана в сторону загородного простора. Навстречу нам и завывающему ветру то и дело попадаются намотавшие на лица шарфы, поднявшие воротники своих длинных пальто горожане. Мохеровые и шерстяные шарфы под капюшонами смотрятся так нелепо, будто это портянки под сапогами, а сами бредущие прохожие напоминают остатки разбитой наполеоновской армии. Вечерний морозец хватает их за бока, ветер срывает шапки, щиплет женщин ледяными пальцами за теплые ляжки.
«Каково им там под юбками? Тепло ли?» – думаю я, пока мы не выходим к монументу «Героическим защитникам Ленинграда». Южные ворота города, где сходятся шоссе из Пулкова и Московский проспект. А раньше здесь стоял путевой Среднерогатский дворец, построенный Растрелли для императрицы Елизаветы Петровны.
Теперь вместо четырехрукого столба – обелиск, а вместо дворца – пепелище вечного огня. Искры взметались в небо то одиночными выстрелами, то непрерывной долгой очередью. Словно это не вечный огонь, а долговременные огневые точки – доты.
Низкие облака, как пикирующие бомбардировщики. Летят, отбрасывают крылами грозные кривые тени. Огонь подсвечивал надпись, из которой следовало, что именно в этом месте занимали оборону пулеметно-артиллерийские подразделения и части истребительно-противотанковой артиллерии.
Высоченный, устремленный в небо обелиск напоминал зенитную пушку на боевом взводе. У его подножия – скульптурная группа Рабочего и Солдата. «Победители», одним словом. Стоят, подставив огню свои бронзовые или каменные лица. В темноте не разобрать, разве что, если дотронуться. А за ними, будто в тени, – обороняющиеся ленинградцы: литейщики, окопницы, ополченцы, связисты, снайперы, летчики.
«Литейщики» – читаю я вновь медные подсвеченные слепящие буквы. Отблески от огня создают эффект неоновой вывески, бегущей кровавой строки объявления «В литейный цех требуются литейщики, для отлива форм смерти». А вроде бы мирная на первый взгляд профессия. И снова видения охватывают меня. Я протягиваю руки, чтобы согреть пальцы. Но тень от них перекрестная – будто самолет идет на таран прямо над головой и сыплет нам на головы отлитые литейщиками зажигательные бомбы. А внизу у вечного огня, как в окопе, греемся, прячемся мы всем окопным полком. Жмемся спинами, прячемся от воздушной холодной атаки, пока связисты копаются под бомбежками, согнувшись в три погибели, то ли протягивая провода, то ли уже разматывая кишки.
– А вон в том доме у нас квартира, – говорит моя спутница, переведя взгляд с тени на источник тени и света.
– Где? – всматриваюсь я в город.
– Вон там, – развернула она меня за руку чуть правее, – первый по проспекту дом. Когда мы выбирали, место нам понравилось тем, что раньше здесь был дворец Елизаветы.
Дом возвышался вдали, на первой линии, и тоже походил на стелу с именами героев, выросшую до гигантских размеров. Каждое окно – семья героев, что хранит, бережет свою любовь. Некоторые, возможно, уже одиноки, но по-прежнему верны.
– Так, может, зайдем к тебе? – предложил я, вдруг перейдя на «ты», пожелав поскорее оказаться по ту сторону стелы с высеченными именами.
– Думаешь, это удобно? – само собой получилось на «ты» и у нее.
– Удобно, – я, словно снайпер, хищно вглядывался в маленькие отсюда окошечки. – Попьем чаю и погреемся.
– Неловко как-то, – подсказывала она мне в своей интеллигентской манере.
– Да нормально, – ловко парировал я.
По мне, самое время переходить к более решительным действиям. Самое время брать этот город и отправляться на зимние квартиры. А что такое брать город, как не квартиры и женщин? Для меня проникновение в жилище – в женскую его часть – более интимно, чем проникновение внутрь самой женщины.
Только теперь я по-настоящему осознал, почему выбрал работу именно в службе «Муж на день». Проникновение в квартиры – вот ключ к ответу. Помнится, я еще тогда задумывал пойти волонтером в клуб отцов для неполных семей. Чтобы давать уроки мальчишкам-полусиротам.
– Нет, я так не могу, – не сдавалась она, но голос ее уже дрогнул.
– Почему? – давил я удивленной интонацией. – Что тут такого?
– Не знаю, – помедлила она, подыскивая нужные слова. А потом, будто на что-то решившись, резко повернулась и выдала:
– Выбирай, если мы поднимаемся сейчас ко мне, то ты больше меня не увидишь. А если гуляем всю ночь до утра, то наше общение продолжится и дальше.
– Я выбираю квартиру, – не думая ни секунды, словно на присяге, отчеканил я.
– Ок, тогда ты пьешь чай и уходишь.
– Договорились, – не давая ей возможности выдумать новые условия, я двинулся в сторону теплого жилища. Самое время отправляться на зимние квартиры. Тем более охотничья битва выиграна, особенно после того как она снова взяла меня под руку.
Ее белый многоэтажный дом вблизи, у подъезда, походил уже не на стелу, а на скалу. На гору в Альпах или Гималаях. А когда мы проскочили мимо вахтера, поднялись на лифте, прошли по длинному коридору, то оказались в совершенно пустой небольшой студии, – и это мое ощущение, что я на вершине какой-то горы, в пещере, только усилилось.
