Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
— План прекрасный, доктор Спайви, и я ценю заботу мистера Макмерфи о других пациентах, но вы ведь знаете: у нас не хватает персонала держать под контролем вторую дневную комнату.
Сестра так уверена в окончательном решении этого вопроса, что снова открыла папку. Но она не учла: доктор подготовился серьезно.
— Я подумал об этом, мисс Вредчет. Ведь в дневной комнате с громкоговорителем останутся главным образом пациенты-хроники, прикованные к креслам и коляскам, и, согласитесь, одного санитара и одной медсестры вполне хватит, чтобы при необходимости легко подавить любой бунт или мятеж?
Она не отвечает, и, хоть явно ей неприятна его шутка о бунтах и мятежах, выражение лица ее не меняется: улыбка все та же.
— Так что два других санитара и сестры смогут наблюдать за людьми в ванной комнате, возможно, даже лучше, чем в этом большом помещении. Как вы считаете, друзья? Это реально? Лично я загорелся этой идеей, и, мне кажется, нужно попробовать. Посмотрим, что из этого выйдет. А если ничего не получится — что ж, ключ у нас, запереть комнату можно в любое время. Разве не так?
— Правильно! — поддерживает Чесвик и ударяет кулаком по ладони. Он все еще стоит, словно боится снова оказаться рядом с торчащим пальцем Макмерфи. — Правильно, доктор Спайви, если ничего не получится, у нас есть ключ, чтобы ее снова запереть. Бьюсь об заклад.
Доктор оглядывает комнату. Видит: все острые кивают, улыбаются и, ему кажется, так довольны им и его идеей, что краснеет, как Билли Биббит, и вынужден пару раз протирать очки, прежде чем продолжить. Смешно глядеть, как этот маленький человек доволен самим собой.
— Очень-очень хорошо, — говорит он, глядя на кивающих острых, кивает сам себе, кладет руки на колени и продолжает: — Просто замечательно. Но давайте, если с этим решено… Кажется, я забыл, о чем это мы собирались поговорить сегодня утром?
Голова сестры опять незаметно дергается, сама она склоняется над корзиной, берет папку. Перебирает бумаги, руки у нее тоже, по-видимому, дрожат. Вынимает один лист и только собирается начать, Макмерфи уже на ногах, тянет руку, переминается с ноги на ногу, задумчиво произносит:
— Послу-у-ушайте.
Она тут же прекращает перебирать бумаги и замирает, словно его голос приморозил ее точно так, как она это делала с черным сегодняшним утром. Когда она вот так застыла, во мне снова возникло какое-то странное головокружение. Пока Макмерфи говорит, я внимательно наблюдаю за ней.
— Послу-у-ушайте, доктор, я тут сон видел, прошлой ночью, теперь вот мучаюсь, хочу узнать, что бы это значило? Понимаете, это был вроде как я, во сне, а потом вроде как и не я, а кто-то другой, похожий на меня… нет, на моего отца, да, вроде мой отец! Точно. Это был мой отец, потому что… я помню… видел… железный болт в челюсти, какой был у отца…
— У вашего отца был железный болт в челюсти?
— Ну, сейчас-то нет, но, когда я был маленький, он у него был. Отец ходил месяцев десять с таким здоровенным металлическим болтом: вошел сюда, а торчит оттуда! Самый что ни на есть Франкенштейн. Он получил по челюсти топором, когда сцепился с одним мужиком с водоема на лесопилке… Ха! Я вам сейчас расскажу, как это случилось…
Лицо у нее по-прежнему спокойно, как будто это не лицо, а слепок с таким выражением, какое ей нужно: уверенное, терпеливое, невозмутимое. Больше никакого дерганья — лишь ужасная холодная маска и на ней застывшая улыбка из красного пластика; чистый, гладкий лоб без единой морщинки, выдающей слабину или волнение; плоские, неглубокие зеленые глаза с выражением, которое говорит: я вполне могу подождать, даже могу отступить на ярд или два, но все равно останусь терпеливой, спокойной и уверенной, потому что знаю: победа будет за мной.
На минуту мне показалось, что я стал свидетелем ее поражения. Может быть и так. Но теперь понимаю: это ничего не значит. Один за другим пациенты бросают на нее взгляды украдкой, как она отреагирует на то, что Макмерфи взял инициативу в свои руки, и видят то же, что и я. Она слишком большая, чтобы ее можно было победить. Как японская статуя, занимает полкомнаты. Ее нельзя сдвинуть, и с ней никому не справиться. Сегодня она проиграла небольшое сражение, но это лишь мелкое поражение в большой войне, в которой она все время побеждала и будет побеждать. Мы не должны позволить Макмерфи поселить в нас надежду и сделать глупыми марионетками в своей игре. Она всегда будет выигрывать, как и весь Комбинат, потому что на ее стороне вся мощь Комбината. Она не слабеет от своих поражений, но становится сильнее от наших. Чтобы одержать над ней верх, мало победить ее два раза из трех или три раза из пяти, это нужно делать каждый раз. Если только потерял бдительность, проиграл один-единственный раз — она победила навсегда. В конце концов каждый из нас все равно проиграет. Ничего не поделаешь.
Только что она включила туманную машину, и та работает так быстро, что я уже не различаю ничего, кроме ее лица. А туман все плотнее и гуще, и вот я теперь настолько безнадежно мертв, насколько был счастлив минуту назад, когда она дернула головой, даже еще безнадежней, потому что теперь знаю наверняка: с ней и с ее Комбинатом не справиться. У Макмерфи получится не лучше, чем у остальных. Надежды нет, и чем больше я думаю об этом, тем быстрее нагнетается туман.
Когда он становится таким густым, что можно потеряться в нем и расслабиться, я рад, потому что я снова в безопасности.
* * *В дневной комнате играют в «монополию». Режутся уже третий день, везде дома и отели, два стола сдвинуты вместе, чтобы поместились карточки и стопки игральных денег. Макмерфи уговорил острых, чтобы было интересней, платить по центу за каждый игральный доллар, выдаваемый из банка; коробка набита разменной монетой.
— Твоя очередь бросать, Чесвик.
— Одну минуту, пока он не бросил. Что нужно, чтобы купить отель?
— Нужно иметь четыре дома на всех земельных участках одного цвета, Мартини. Ну, поехали, ради Бога.
— Одну минуту.
С той стороны стола посыпались деньги — красные, зеленые, желтые банкноты летают во всех направлениях.
— Ты покупаешь отель или Новый год отмечаешь, черт тебя побери?
— Чесвик, бросай же наконец.
— Змеиные глаза! Чесвичек, куда же ты попал? Случайно не ко мне на Марвин-Гарденс? А это значит, что ты мне должен заплатить — дай-ка посмотрю — триста пятьдесят долларов!
— Надо же!
— А это что за штуки? Подожди минуту. Что это за штуки по всей доске?
— Мартини, ты уже два дня видишь эти штуки по всей доске. Неудивительно, что я проигрываюсь в пух и прах. Скажи, Макмерфи, как можно сосредоточиться, когда Мартини сидит рядом и галлюцинирует по миле в минуту.
— Чесвик, ты меньше смотри на Мартини. У него как раз все нормально. Давай-ка выкладывай триста пятьдесят, а Мартини сам о себе побеспокоится; разве мы не берем с него плату каждый раз, когда его штука оказывается на нашей собственности?
— Подождите минуту. Их та-ак много.
— Не волнуйся, Март. Ты только сообщай нам, на чью собственность они попадают. Тебе еще раз бросать, Чесвик. Ты выбросил двойню, так что давай снова. Молодец. Фу-ты! Целых шесть.
— Попадаю на… шанс: «Вы избраны председателем совета; уплатите каждому игроку…» Надо же, проклятье!
— Это чей отель на Редингской железной дороге?
— Друг мой, каждому ясно, что это не отель, а депо.
— Нет, подождите…
Макмерфи обходит свой край стола, поправляет карточки, приводит в порядок деньги, выравнивает свои отели. Из-под козырька кепки, точно визитная карточка, торчит стодолларовая банкнота — дурные деньги, как он их называет.
— Скэнлон, приятель, по-моему, твоя очередь.
— Ну-ка, дайте кости. Сейчас разнесу всю доску на кусочки. Поехали. Так-так, передвинь меня на одиннадцать, Мартини.
— Хорошо, сейчас.
— Да не эту, придурок. Это же не фишка, а мой дом.
— Они одного цвета.
— Что этот домик делает в Электрической компании?
— Это электростанция.
— Мартини, ты же не кости трясешь…
— Да пусть трясет, какая разница?
— Это же несколько домов!
— Ух ты. Мартини выбрасывает целых — дай-ка посчитаю, — целых девятнадцать. Хорошо идешь, Март. Ты попадаешь… А где твоя фишка, приятель?
— А? Вот она.
— Она у него во рту, Макмерфи. Замечательно. Это два шага по второму и третьему коренному зубу, четыре шага на доске, и ты приходишь на… на Балтик-авеню, Мартини. Твоя личная и единственная собственность. Везет же людям! Мартини играет уже третий день и практически каждый раз попадает на свою собственность.
— Хардинг, заткнись и бросай. Твоя очередь.
Хардинг собирает кости своими длинными пальцами и, как слепой, ощупывает их гладкую поверхность. Пальцы того же цвета, что и кости, будто он их выточил другой рукой. Он встряхивает кости, они стучат у него в руке, катятся и останавливаются перед Макмерфи.
