Кен Кизи - Над кукушкиным гнездом
— Ничего хорошего? Ха! Да вам руку поупражнять — и то хорошо.
— Рискованно все-таки, друг мой. У нее всегда есть возможность испортить нам жизнь. Надо ли рисковать из-за бейсбольного матча? — сомневается Хардинг.
— Что? Боже, за все эти годы я не пропустил ни одной финальной серии. Даже когда сидел в одной тюряге в сентябре, нам разрешили принести телевизор и мы смотрели всю серию; попробовали бы они этого не сделать — нарвались бы на бунт. Остается только вышибить эту чертову дверь и пойти в город, в какой-нибудь бар, смотреть матчи вдвоем с моим приятелем Чесвиком.
— Вот это уже предложение, заслуживающее одобрения! — восклицает Хардинг и отбрасывает журнал. — Почему бы его не поставить на голосование завтра? «Мисс Вредчет, есть идея отвезти отделение en masse[7] в „Час досуга“ на пиво и просмотр телепередач».
— Я бы поддержал, — говорит Чесвик. — Чертовски правильно.
— К дьяволу эти массовые штучки, — злится Макмерфи. — Я устал смотреть на вас, клуб старых дам. Когда мы с Чесвиком вырвемся отсюда, ей-Богу, заколочу гвоздями эту дверь за собой. А вам, ребята, лучше остаться, ваша мамочка не позволяет вам переходить улицу.
— Да ну? Неужели и вправду? — За спиной Макмерфи со своего стула поднялся Фредриксон. — Прямо вот так, как настоящий мужчина, размахнешься ногой и саданешь ботинком по двери? Крутой мужик.
Макмерфи даже не взглянул на Фредриксона; он уже знает, что тот время от времени может изображать из себя храбреца, но при малейшем испуге эта показная смелость мигом с него слетает.
— Так что, настоящий мужчина, — продолжает Фредриксон, — собираешься вышибить дверь и доказать нам, какой ты сильный?
— Нет, Фред, вряд ли. Не хочу портить ботинок.
— Ах вот как? Хорошо, у тебя большие планы, но как же ты вырвешься отсюда?
Макмерфи обводит комнату взглядом.
— Ну, если уж понадобится, высажу стулом сетку на окне…
— Да? Что ты говоришь? Вот так прямо и высадишь? Что ж, попробуй. Давай, настоящий мужчина. Ставлю десять долларов, что не сможешь.
— И не пытайся, Мак, — вступает в разговор Чесвик. — Фредриксон знает, что ты только стул сломаешь и очутишься в буйном. В первый же день, как нас перевели сюда, нам показали, что это за сетки. Спецзаказ. Техник взял стул, точно такой, на котором твои ноги, и бил до тех пор, пока стул не разбился в щепки. На сетке даже вмятины не осталось.
— Ладно, — говорит Макмерфи, осматриваясь. Вижу, его все больше разбирает. Только бы Большая Сестра не слышала: отправит в буйное через час. — Потребуется что-то потяжелее. Как насчет стола?
— То же самое, как и стул. Такое же дерево, тот же вес.
— Ну ладно, черт побери, давайте тогда прикинем, чем можно ее высадить. Зря вы, субчики, думаете, что мне это не удастся, мы еще посмотрим. Та-ак… значит, что-нибудь побольше стола или стула… Вот если бы ночью, бросил бы этого жирного черного, по-моему, он довольно тяжелый.
— Мягковат, — возражает Хардинг. — Сетка порежет его на дольки, как баклажан, едва он ударится в нее.
— А если кроватью?
— Слишком большая, даже если ты ее поднимешь. И в окно не пролезет.
— Ну, поднять-то я ее смогу. Черт, да вот же та штука, на которой Билли сидит. Этот пульт со всеми рычагами и ручками. Он твердый, а? И уж точно тяжелый.
— Конечно, — говорит Фредриксон. — То же самое, что проломить ногой стальную дверь на входе.
— Почему нельзя попробовать пульт? К полу он вроде не прибит?
— Конечно, не прибит. Вряд ли его вообще что-нибудь удерживает, за исключением нескольких проводков, но, Боже мой, вы только посмотрите на него!
Все смотрят. Пульт — из стали и бетона, размером в половину стола, весом около четырехсот фунтов.
— Ну что ж. Не больше тюков сена, которые я закидывал на грузовики.
— Боюсь, друг мой, что это чудо техники весит побольше ваших тюков сена.
— Четверть тонны, не меньше, — заявляет Фредриксон.
— Он прав, Мак, — говорит Чесвик. — Очень уж тяжелый.
— Вы, черт побери, еще будете рассказывать, что я не подниму эту пустяковину?
— Друг мой, что-то я не припомню, чтобы психопаты, обладающие многими замечательными достоинствами, могли еще и горы двигать.
— Так говорите, не подниму. Ладно…
Макмерфи спрыгивает со стола, стягивает с себя зеленую куртку, из-под нижней рубашки на мускулистых руках видна татуировка.
— Кто желает поспорить на пять долларов? Никто не убедит меня, что я чего-то не смогу сделать, пока сам не попробую. На пять долларов…
— Макмерфи, это так же глупо, как и пари насчет сестры.
— Кто хочет выиграть пять долларов? Играй или мотай…
Все сразу принимаются писать расписки. Он столько раз обыгрывал их в покер и очко, что им не терпится отыграться, а тут дело верное. Не знаю, на что он рассчитывает; да, он большой и здоровый, но, чтобы сдвинуть этот пульт, нужны трое таких, как он, и он это понимает. Ему достаточно посмотреть на пульт, чтобы убедиться: вряд ли он его сможет наклонить, не то что поднять. Тут нужен гигант, чтобы оторвать его от земли. Тем не менее, как только острые подписали расписки, он подходит к пульту, снимает с него Билли Биббита, плюет на свои широкие мозолистые ладони, хлопает ими и поводит плечами.
— Ну-ка, посторонитесь. Я, когда сильно напрягаюсь, захватываю весь воздух, который рядом, и народ, бывает, задыхается и падает в обморок. Отойдите, а то вдруг треснет цемент и полетят железные осколки. Женщин и детей уведите в безопасное место. Не подходить…
— Ей-Богу, сможет, — бормочет Чесвик.
— Разве что языком, — замечает Фредриксон.
— Вот грыжу точно получит, — говорит Хардинг. — Ладно, Макмерфи, хватит дурачиться. Эту штуковину никто не поднимет.
— Отойдите, неженки, а то мой кислород расходуете.
Макмерфи ставит ноги и так и эдак, чтобы принять удобное положение, снова вытирает ладони о штаны, потом наклоняется и берется за рычаги. Напрягается, все начинают улюлюкать и смеяться над ним. Он отпускает руки, выпрямляется и снова переставляет ноги.
— Сдаешься? — ухмыляется Фредриксон.
— Так, примериваюсь. А вот теперь по-настоящему… — И снова хватается за рычаги.
Все вдруг перестают улюлюкать. Руки его набухают, под кожей вздуваются вены. Он закрывает глаза, зубы обнажаются в оскале. Голова откидывается назад. Сухожилия выступают — они, как скрученные веревки, идут от шеи по предплечьям к кистям. Все тело дрожит от напряжения в попытке поднять то, что он поднять не в силах; он сам знает об этом, да и все знают.
Но когда слышится — лишь на секунду — скрежет цемента под его ногами, возникает мысль, что и в самом деле сможет.
Тут воздух с шумом вырывается из его груди, он без сил отваливается спиной к стене. Кровь остается на рычагах — он сорвал кожу с ладоней. С минуту Макмерфи тяжело дышит, привалившись к стене, глаза закрыты. Слышно лишь его хриплое дыхание; никто не произносит ни слова.
Он открывает глаза, обводит нас взглядом. Смотрит на каждого. Даже на меня, потом роется в карманах, достает все долговые расписки, которые получил за последние дни. Наклоняется над столом, пробует их разобрать, но руки у него словно красные клешни, и пальцы не слушаются.
Тогда он бросает всю пачку на пол — причем расписок там на долларов сорок-пятьдесят от каждого игрока — и поворачивается к выходу из ванной. В дверях останавливается и оглядывается.
— Но я хотя бы попытался, — говорит он. — Черт побери, я сделал все, что мог, в отличие от вас, разве не так?
И выходит, оставляя выпачканные бумажки на полу для тех, кто захочет в них разбираться.
* * *В комнате для персонала перед больничными врачами выступает консультант с серой паутиной на желтом черепе.
Иду мимо него, мету.
— А это что такое? — Смотрит на меня, как на какую-то букашку.
Один из докторов показывает на свои уши, мол, глухонемой, и консультант продолжает.
Работаю шваброй дальше, пока не оказываюсь перед большой картиной, ее притащил тип из связей с общественностью, когда нагнали такого густого тумана, что я его не видел. На картине кто-то удит на искусственную муху где-то в горах, похоже на Очокос возле Пейнвилля — снег на вершинах за соснами, стволы высоких белых осин по берегам, разбросанные везде зеленые поляны кислого щавеля. Рыбак забрасывает муху в заводь за скалой. Тут нужно не на муху, а на личинку с крючком номер шесть, на муху лучше пониже, на перекатах.
Между осин вниз бежит тропа. Я прохожусь со шваброй по тропе, сажусь на камень и смотрю через раму назад, на консультанта, который беседует с больничными врачами. Вижу, как он тычет пальцем в ладонь, акцентируя какую-то мысль, но мне не слышно его слов из-за шума холодного пенистого потока, стекающего с гор. Ветер дует с вершин, и пахнет снегом. Вижу кротовые кучи в траве, буйволиные пастбища. Прекрасное место, где можно вытянуть ноги и расслабиться.
