Эльчин - Белый верблюд
- Где же золото?
Воцарилась тишина, как будто и дождь перестал, и ветер стих. Мамедбагир, с трудом отрывая ноги, будто ноги его прилипали к деревянному полу, подошел к стоящей в углу комнаты кушетке, наклонился, сдвинул кушетку с места и с трудом отодвинул в сторону; под кушеткой, в деревянном полу, была маленькая дверца с небольшим замком.
Человек в длинной шинели посмотрел на маленькую потайную дверь в деревянном полу, потом на Алиаббаса-киши, и в глазах его была такая ненависть, будто он смотрел не на человека, не на Алиаббаса-киши" а на самое гнусное существо на свете.
Мамедбагир отошел в сторону от этой маленькой дверцы.
Алиаббас-киши не произнес ни слова.
Стоявшую, завернувшись в одеяло, тетю Халиму охватила дрожь.
Ветер снова время от времени с силой стал швырять дождь в стекла.
Стекло керосиновой лампы от копоти стало черным, и даже потолок почернел.
Человек в длинной шинели крикнул:
- Ломайте!
У него был такой вид, будто он хочет плюнуть в лицо Алиаббасу-киши.
Один из людей в кожаной куртке ручкой медной шумовки, принесенной из кухни, сломал маленький замок на потайной дверце в полу и поднял ее. Под полом был крохотный тайничок, и человек в длинной шинели, схватив со стола коптившую керосиновую лампу, быстро подошел к тайнику: язычок пламени задрожал от резкого движения, и черные тени на стенах тоже задрожали, потом человек в длинной шинели, вытянув руку с керосиновой лампой, осветил тайник: в нем лежала продолговатая шкатулка, обитая светло-коричневой кожей, шкатулка тоже была заперта крошечным замочком. Мужчина в кожаной куртке хотел продеть в этот замочек ручку шумовки и сорвать его, но замок был слишком маленький и тонкий, ручка шумовки в него не пролезала, и человек в кожаной куртке просто оторвал этот замочек.
Внутри шкатулки лежал Коран, умещающийся на ладони, и больше ничего.
Человек в кожаной куртке протянул шкатулку тому, в длинной шинели, но тот, в длинной шинели, движением руки отвел шкатулку, быстро прошел на середину комнаты, со злостью поставил лампу на стол и косо взглянул на Мамедбагира.
Мамедбагир тоже, подняв голову, посмотрел на человека в длинной шинели.
Алиаббасу-киши показалось, что Мамедбагир взглядом умоляет о пощаде.
Человек в длинной шинели хотел подойти к Мамед-багиру, но, сделав два шага, остановился, погрозил Мамед-багиру длинным пальцем и сказал:
- Все твои сигналы оказываются ложными! Позоришь нас перед людьми! Даже о доме, где живешь, ничего не знаешь! Где же, как ты говорил, отец твой золото спрятал?
Мамедбагир, запинаясь, показал на тайник:
- Я думал, там золото...
Человек в длинной шинели, с отвращением посмотрев на Мамедбагира, сказал:
- Дурак! - и, повернувшись, хотел выйти из дома Алиаббаса-киши, но у двери, приостановился, посмотрел на Алиаббаса-киши.- Извини, гражданин!сказал он.- Тяжелое время!.. Положение тяжелое... В общем, прости...- и вышел на улицу.
Двое в кожаных куртках тоже вышли вслед за человеком в длинной шинели.
Запыхтела машина на улице, фары ее осветили окно, потом машина, как тот человек в длинной шинели, гневно сорвалась с места, и постепенно шум ее смолк, наступила тишина.
Дождь лил вовсю.
Наружная дверь, не запертая на задвижку, со скрипом открывалась, а ветер снова захлопывал ее.
Трое в комнате - Алиаббас-киши, тетя Халима, Мамедбагир - будто обратились в камень, не двигались, не шевелились.
Вдруг Алиаббас-киши подошел к окну, настежь раскрыл его, и ветер швырнул дождь ему в лицо; от возникшего сквозняка стекло керосиновой лампы упало на пол и вдребезги разбилось.
Алиаббас-киши, выставив обе руки в окно, воздел их к небу, дождь струился по его рукам, мочил тело, ледяной холод охватил Алиаббаса-киши, но он не чувствовал этого. Воздевая к небу руки, по которым текла вода, сдавленным от волнения голосом он произнес:
- О господи! О господи! Если ты есть, если видишь, если слышишь, покарай его!- Алиаббас-киши рукой; по которой текла вода, показывал на стоящего в комнате Мамедбагира.- Покарай его!.. Если же нет тебя и ты ничего не видишь, ничего не слышишь, пусть и тогда его постигнет кара!..
Тетя Халима, с плеч которой давно уже соскользнуло одеяло, стояла теперь только в ночной сорочке, босая, с непокрытой головой, с голой грудью, как безумная закричала:
- Алиаббас! Алиаббас!
Алиаббас-киши не слушал жену; с воздетыми к небу мокрыми руками в ночной мгле он повторял:
- Пусть его настигнет кара! Пусть настигнет!..
...После этого происшествия Мамедбагир ни разу не показался Алиаббасу-киши на глаза, в ту самую дождливую осеннюю ночь ушел из дому, и все говорили, что он примкнул к наркоманам - анашистам, к картежникам, проигрывал деньги, не отдавал: убегал, скрывался, и в одно зимнее утро тысяча девятьсот двадцать третьего года обитатели квартала под раздвоенным тутовым деревом нашли труп Мамедбагира.
Друзья-приятели, к которым он примкнул, картежники и анашисты, отыскали его и нанесли ему несколько ударов ножом; Мамедбагир с трудом дополз до нашей махал ли и умер под раздвоенным тутовым деревом.
Конечно, в то же зимнее утро новость разнеслась по всему району, и соседи вышли на улицу, окружили тело Мамедбагира.
На юном, бледном лице Мамедбагира не было и следа боли, страдания, напротив, на лицо его словно слетела тень счастья.
Вдруг все посмотрели в сторону Желтой бани.
Алиаббас-киши, выйдя из дому, медленными шагами шел к людям.
Соседи расступились, дали ему дорогу, и Алиаббас-киши, таким же медленным шагом пройдя мимо людей, остановился перед раздвоенным тутовым деревом, посмотрел на распластанного, лежащего лицом к небу сына.
Пальто и пиджак Мамедбагира были расстегнуты, кровь окрасила рубашку в ярко-красный цвет, на шее, под подбородком, запеклась кровь, руки, и одна щека вымазаны в грязи.
Алиаббас-киши поглядел на труп сына и вдруг воздел дрожащие руки к небу.
- Господи!- сказал он.- Слава тебе!- сказал он.- Милостив господь и милосерден!
Потом, повернув назад, тем же медленным шагом прошел мимо людей и в этот зимний день больше не выходил из дому. Друг его Саттар Месум немного поколебался, потом пошел к Алиаббасу.
- Не будь таким жестоким,- сказал он, и Алиаббас-киши впервые в жизни не только не ответил другу, но даже не взглянул на Саттара Месума.
Мамедбагира похоронили соседи.
Алиаббас-киши не участвовал в похоронах сына и не знал, где его похоронили.
На похоронах Мамедбагира все молчали, плакали и причитали только тетя Халима и приехавшая из Маштагов Ниса. Женщины махалли плакали вместе с тетей Халимой, но тайком; Алиаббас-киши не держал траура по сыну и ни от кого не принял соболезнования.
XVI
Я никак не могу вспомнить, когда впервые услышал о начале войны. От кого? Что делал в это время? Чем занимался? Иногда мне кажется, впервые я услыхал эту весть от мамы, а порой вспоминается, что от Балакерима, может быть, эту весть первым принес нам прибежавший вдруг Джафаргулу, когда мы играли с ребятами в самом конце нашего тупика под тутовником, а временами мне чудится, что о начале войны мне нашептала наша опустевшая улица, нашептал наш опустевший тупик, нашептала осиротевшая Желтая баня... ибо наша улица опустела, обезлюдела после того, как началась война, и наш тупик опустел, обезлюдел после того, как началась война, и Желтая баня осиротела после того, как началась война. Иногда я закрываю глаза и на пустой, безлюдной улице, на тротуаре, вижу одинокий деревянный табурет; взошло солнце, тень деревянного табурета падает на тротуар, я на той пустой, безлюдной улице медленно, незаметно для глаз движется только упавшая на тротуар тень деревянного табурета: солнце склоняется, тень вращается вокруг деревянного табурета, тень от четырех тонких ножек табурета истаивает, исчезает, потому что солнце стоит прямо над табуретом, потом эта тень снова понемногу удлиняется, а потом наступает вечер, солнце садится, тень исчезает, и мне кажется, что этот деревянный табурет - табурет Алиаббаса-киши: всегда его ставили на тротуар у Желтой бани и клали на него тюфячок; Алиаббас-киши приходил, садился на табурет, опирался подбородком на ручку своей отделанной серебром палки, смотрел на прохожих, принимал приветствия, что-то спрашивал, подзывал обиженных, рассерженных, мирил их, урезонивал скандаливших (кроме одного Ибадуллы, потому что Алиаббас-киши никогда не разговаривал с пьяными). Вскоре после начала войны, как только наша махалля осиротела, как только желтизна бани, как цвет печали, словно распространилась на весь квартал, тетя Ниса с мужем и одним из сыновей впервые в жизни возразила отцу, не обращая внимания на его сопротивление, на его нежелание разлучаться с округой, увезла Алиаббаса-киши с собой в Маштаги, и мы больше никогда не видели Алиаббаса-киши, а на двери дома Алиаббаса-киши после этого всегда висел большой черный замок, и меня грызли злоба и ненависть к этому большому черному замку, и через много-много лет после окончания войны, даже и теперь, когда я думаю о войне, перед моими глазами появляется большой, черный замок.
