Эрвин Штритматтер - Лавка
На торговлю бутылочным пивом у матери есть разрешение, зато ей никто не разрешал, чтобы шахтеры пили его прямо в лавке из бутылок. У нее нет разрешения на распивочную торговлю, официально именуемого концессией.
— Где хочу, там и пью — без всякой вашей процессии, — говорит Карле Наконц и, взмахнув бутылкой, выпивает ее прямо в лавке.
Тогда Бубнерка жалуется на мать, что у нее шахтеры пьют прямо в лавке. Жалоба поступает к нашему партнеру по картам учителю Румпошу. Румпош отправляется к нам. По дороге он из учителя превращается в окружного голову, выпячивает грудь, вскидывает подбородок, одним словом, превращается. «На вас поступила жалоба», — говорит он и выкатывает глаза из-под бровей. «Жалоба» в ушах моей матери звучит так, словно ей кто-нибудь сказал: «А у вас обнаружены вши». Она начинает дрожать всем телом и пускает в ход свое третье по силе оружие — она разражается слезами и, рыдая, ведет начальство в гостиную. Чтобы никто не знал, что на нас подали жалобу, даже Ханка — и та нет.
В гостиной мать прибегает ко второму по силе оружию, каковым является возглас: «Вот уж не думала не гадала».
На помощь кличут отца, и тут мать пускает в ход самое сильное оружие: она падает и умирает, во всяком случае на несколько секунд, а Румпош, конечно, думает: «Батюшки, что я наделал!» — и примирительно говорит отцу:
— У себя на квартире вы можете торговать распивочно сколько себе захочете, а здесь, — и он заговорщически подмигивает, — здесь вы можете даже жандарму поднесть, если он будет чем недоволен.
Тут моя мать с протяжным вздохом возвращается к жизни и, взбодрившись, бежит в погреб за пивом, и Румпош осушает целых три бутылки и говорит на прощанье:
— Лично я не обнаружил, чтоб в лавке пили пиво. Напрасно жалобу и подавали-то. Мне ихние жалобы не указ.
Поддавали жалобу? Интересно, как это делают? Вот управляющий имением Брудеритч на днях так наподдал своей жене, что она три дня пролежала в постели. Дедушка так наподдал жуку-рогачу, что тот даже потерял одну клешню.
— А ты почему такая подавленная? — спрашивает мать бабусеньку-полторусеньку, которая молча шмыгает по дому с мрачным видом, потому что дядя Филе пришел домой без получки.
А Щуцканов Пауле наподдал барабанными палочками кларнетисту Койнову Эрнсту, потому что Эрнст сманил у него жену.
Кстати, а как она выглядит, эта жалоба, почему она не указ? Школьная указка, так та, например, из дерева.
— Жалоба — это просто такой клочок бумаги, и вся недолга, — говорит дедушка.
Отныне мать переправляет шахтеров, которые желают выпить свое пиво под нашей крышей, в старую пекарню.
— Неуж здесь хуже сидеть, чем где? — говорит мать.
Шахтеры поворачиваются и читают: «Матушка-рож кормит всех сплошь», «Матушка-рож кормит всех сплошь», и еще поворачиваются и читают, и читают, и поворачиваются.
Малость погодя они сидят на ступеньках лестницы все равно как в театре, один смотрит в затылок другому, и Вильмко Коалл вдруг говорит:
— Не-а, на фиг мне эта лестница, ни тебе поговорить, ни что.
Он соскальзывает со ступенек, глядит через дырочку в лавку, видит там женщин, которые пришли за покупками, и не успевает мать вымолвить хоть звук, как пивохлебы уже снова в лавке.
И вот однажды приезжает жандарм и прислоняет свой велосипед к стене нашего дома. На руле велосипеда висит парусиновый портфель для бумаг и бутербродов, две прищепки на раме удерживают саблю. Жандарм освобождает от прищепок свой меч, надевает портупею, велит коричневой овчарке Трефу лежать возле велосипеда, застегивает верхние пуговицы своего мундира, чтобы иметь совсем уж безукоризненно официальный вид, и распахивает дверь лавки, распахивает до отказа, дабы люди видели и понимали: в его лице порог лавки переступило само государство.
За это время шахтеры успевают припрятать свои бутылки. Жандарм здоровается, жандарм приветствует. Шахтеры благодарят, поглядывают на саблю, перемигиваются.
— И с чего это вы сюда припожаловали? — любопытствует жандарм.
— Продышаться малость, — отвечает Вилли Воссенк, а Карле Наконц впивается зубами в хвост жареной селедки.
— А на чем это ты уселся? — спрашивает блюститель порядка у Ханско Цитковияка.
— На чем же еще, как не на бочке с кислой капустой, — рапортует наш Ханско.
— Это антисанитария! — восклицает жандарм.
Прежде чем тучи успевают окончательно сгуститься, мать призывает отца, а отец весьма кстати вспоминает намек, полученный от учителя Румпоша: он приглашает зеленый мундир в гостиную, он подает пиво, они выпивают, а отец пытается тем временем отвлечь мысли жандарма от бочки с кислой капустой и заводит разговор о нынешнем лете, которое вроде как обещает быть неплохим, но именно лето перебрасывает мостик к опасной теме:
— Н-да, — говорит жандарм, — то-то и оно, что лето, жарынь, а человек сидит на бочке с капустой, и из него запросто могут выйти кишечные газы, а это против санитарных инструкций.
— Да-да, — покаянным тоном подхватывает отец, — правда ваша, — и приносит вторую бутылку пива, и жандарм пьет, а отец ждет, когда же пиво наконец подействует, и готов отжалеть третью бутылку, но тут жандарм говорит:
— Ну, я днями загляну еще разок для проверки. — И мирно уходит восвояси, а несколько дней спустя заходит для проверки, а когда он заходит, рядом с бочкой стоит Ханско Цитковияк, хрупает леденцом, а на боку у бочки мелом выведена надпись: «Сидеть запрещается!»
Мать закупает на пробу дюжину извозчичьих кнутов.
— Это еще зачем? — спрашивает отец. Он обуреваем вечной тревогой, что мать так и останется сидеть с товарами, которые закупает по наитию. Отец с его богатым воображением, вернее, антивоображением, горазд живописать те бедствия, которые еще не наступили. Он дрожит при мысли, что в один прекрасный день мать вдруг надумает торговать макаками, макаки, разумеется, не найдут сбыта, будут сидеть на полках, скучать, от скуки разнесут в щепы всю лавку, разбегутся, начнут лазить по дымовым трубам и демонстрировать добрым людям свой красный зад. А отвечать кто будет? Ясное дело кто: он, отец.
Постойте, а при чем здесь макаки? Мать заказала дюжину кнутов.
До сих пор босдомские крестьяне обходились без покупных кнутов. Вырезают из можжевельника, либо березы, либо ореха рукоятку, берут нитки в пучках, сплетают из трех пучков ремень, ремень пропитывают маслом, а потом вываливают в саже, пыли либо дегте.
Первый кнут приобретает у матери Блешка, по случаю торгующий и лошадьми: после истории с Пердунком он должен перед нами выслужиться.
Рукоятки закупленных матерью кнутов желтого, зеленого или красного цвета, а две так и вообще пестрят всеми цветами радуги.
Блешка становится перед дверью лавки, проверяет кнуты на гибкость и щелканье и выбирает кнут с пятнистой рукояткой, а вскоре и остальные крестьяне не могут обойтись без покупного кнута. «Жаражная штука эта мода, убей меня бох», — говорит Шеставича. А крестьян, которые сохранили верность березовым и ореховым рукояткам, мать называет старомодники.
А теперь настала пора объяснить, почему мы называем бабку с отцовской стороны Американка. Она обитает теперь на задней половине избы в Серокамнице, где мы раньше жили. А город, в котором Американка выглянула на свет божий, зовется Гамбург. Она дочь портняжного мастера Люра. Из вас его никто не знает? Отец, например, спрашивает у каждого, кто хоть раз побывал в Гамбурге, не знаком ли он с такими Люрами.
Итак, бабушка растет-подрастает в Гамбурге, изучает у собственной матери ремесло белошвейки и не успевает разменять шестнадцатый годок, как уже рядом возникает дедушка Йозеф, сын шварцвальдского учителя, и этот Йозеф играет на фортепьяно, на флейте, на скрипке, на альте, поет, мастерит музыкальные инструменты, да еще вдобавок сам пишет музыку. Вера Йозефа в свои силы безгранична, он хочет благодаря своему искусству уехать в Канаду, где только и дожидаются людей, готовых идти вперед.
Когда я иду вперед, я прихожу туда, где раньше было вперед, а как только я пришел, передо мной лежит новая цель, до которой мне опять надо идти вперед.
— Юрунда все это, — говорит двоюродная бабка Майка. — Вперед — значит вовнутрь.
Я не понимаю и переспрашиваю, но больше Майка мне ничего не говорит.
Дедушка Йозеф с окладистой каштановой бородой перед отъездом в Канаду заказывает в Гамбурге у портняжного мастера Люра костюм, чтобы явиться в стране своей мечты элегантным и одетым по моде. Но в швейной мастерской Люра встречаются оснащенные любовными крючками взгляды бородатого Йозефа и Доротеи, пятнадцатилетней ученицы-белошвейки, причем пятнадцатилетняя Доротея с такой скоростью беременеет, что Йозефу перед отъездом приходится в срочном порядке жениться.
