Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник
— Ну и видик же у вас! — сказала мадемуазель Ангульван. — Что-нибудь случилось?
Он мрачно поглядел на нее и тут же почувствовал к ней ненависть. Она была молодой, она жила в вечности. Он сел и открыл папку, лежащую на столе.
— Что ж, даже «здравствуйте» здесь уже не говорят? Видно, встали не с той ноги…
— Добрый день, — сказал он сухо.
— Добрый день, — ответила мадемуазель Ангульван тем же тоном.
Марсиаль искал, что бы ей сказать понеприятнее, и тут же нашел.
— Ну и ерунду же мы смотрели вчера по вашему совету, — сказал он, метнув на нее гневный взгляд. — Никогда больше не буду советоваться с вами насчет фильмов.
— О каком это фильме вы говорите? — спросила она, подняв брови.
— О фильме, действие которого происходит в Межеве и где жена знаменитого журналиста кончает самоубийством, потому что ее муженек закрутил роман с одной юной красоткой. Забыл название.
— И вам не понравилось?
— Конечно, нет!
— Но ведь то, что вам этот фильм не понравился, еще не значит, что он плохой, — заносчиво возразила мадемуазель Ангульван.
— Но и то, что он вам понравился, тоже еще не значит, что он хороший.
— Я могу сослаться на ряд статей ведущих критиков.
— И это тоже ничего не доказывает. Не следует составлять себе мнение по газетным отзывам. И раз у вас нет собственного мнения, лучше вообще не высказываться ни о фильмах, ни о чем-либо другом.
Мадемуазель Ангульван была, казалось, ошарашена его словами. Потом нашлась:
— Что это вы так озверели сегодня? Сырым мясом завтракали? Неужели у вас такое дурное настроение из-за этой картины?
Он пожал плечами, не удостоив ее ответа.
— Мы можем, — продолжала мадемуазель Ангульван, — еще поспорить о фильме.
— Но только, прошу вас, не в рабочее время. В полдень в ресторане, сколько вам будет угодно. Дайте мне, пожалуйста, папку фирмы «Гурмон».
Она встала, выдвинула ящик картотеки, вытащила пухлую папку и чуть ли не швырнула ее на стол Марсиалю.
— Вот, — сказала она.
Они обменялись ледяными взглядами, словно двое убийц, готовых задушить друг друга; потом она села на свое место и неторопливо закурила. Она затянулась и с чуть слышным придыхом выпустила струйку дыма. Глаза ее горели.
«Если она будет продолжать в этом духе, выставлю ее в два счета», — подумал он.
Утро тянулось бесконечно долго. Часов в одиннадцать он попросил, сам не зная толком зачем, найти ему номер телефона министерства, где работал Юбер. Ему необходимо было сегодня же, без промедления, увидеть его. Юбер, что и говорить, зануда, подумал Марсиаль, но он все же принадлежал к роду человеческому или, вернее, к его мужской половине (в данный момент Марсиаль не принимал в расчет женщин, они были всего лишь неизбежным злом) и, наверное, думал над кое-какими вопросами, и ему можно было, несмотря на все, довериться. Марсиаль испытал острую потребность рассказать кому-нибудь об охватившей его вдруг тревоге, сличить свои новые ощущения с переживаниями человека, дальше его продвинувшегося по стезе страданий (Юбер ему всегда представлялся куда старше его самого, хотя разница в возрасте у них была всего в какие-нибудь полгода) и, возможно, нашедшего какое-то утешение.
Он снял трубку:
— Алло, это говорит Марсиаль… Как ты поживаешь?
— Да… Прекрасно… — В голосе Юбера звучало легкое недоумение. Ведь свояк никогда ему не звонил. Звонила всегда Дельфина, раз или два в месяц, «чтобы не терять связи». — А ты?
— Я тоже, спасибо. Я хотел бы тебя повидать.
— Меня? Когда?
— Хорошо бы сегодня вечером, — деловым тоном сказал Марсиаль.
— Так срочно?
— Да.
— Надеюсь, ничего серьезного?
— Нет, не волнуйся. В котором часу мы могли бы встретиться?
— Видишь ли, как раз сегодня мне не очень удобно. Мы обедаем в Монфор-Л’Амори. А домой я вернусь в пять…
— Хорошо, тогда я в шесть буду у тебя. Если твой обед назначен на восемь тридцать, мы вполне успеем поговорить.
— Ну, хорошо, — сказал Юбер, не устояв перед решительным тоном Марсиаля.
После этого Марсиаль сразу почувствовал себя лучше: он говорил как хозяин, подчинял людей своей воле. Он был в отличной форме. «В полном расцвете сил», — подумал он и несколько раз повторил про себя эти слова, словно заклинание. До полудня он с важным видом давал всевозможные распоряжения, но не с присущей ему обычной жизнерадостностью и небрежностью, а с мелочной придирчивостью и сухостью, бесившей его коллег и подчиненных. За спиной Марсиаля начали роптать.
В полдень в ресторане (в том же здании, что и их контора) он все же сел, как обычно, за столик с мадемуазель Ангульван и одним из директоров, но делал вид, будто не замечает присутствия секретарши, и обращался исключительно к своему коллеге. Однако за десертом он остановил на ней взгляд — так палач глядит на свою жертву, прежде чем ее обезглавить.
— Ну так что, — сказала мадемуазель Ангульван, — поспорим о фильме?
— Если хотите, — сказал он и тут же приступил к гневному разносу: он был к нему подготовлен вчерашним разговором с женой. Марсиаль сам удивился своему красноречию и находчивости, а больше всего — своей горячности. Точь-в-точь отец церкви, обличающий ересь. Сценарий он изложил в карикатурном виде, в два счета изобличил «леваков из высшего света», потом снова обрушился на «гнусных лицемеров», но на сей раз нашел для них лучшее определение: «тартюфы двадцатого века». Движимый злостью к мадемуазель Ангульван, он, не смущаясь, кривил душой. На ее возражение, например, что все кадры очень красивы (вчера он тоже так считал), он заявил, что, напротив, они ужасны: набор цветных почтовых открыток. Хотя он ровным счетом ничего не смыслил в технике кинематографа, он утверждал, что и в профессиональном отношении фильм «из рук вон плох», что «раскадровка» безобразная и что ни один «план» не удался (он поднабрался этих терминов, изредка проглядывая в газетах рецензии, хотя толком не знал, что они означают, но сейчас это было неважно).
— Слышите, нет ни одного удачного плана, ни одного! — продолжал он наступать, сам восхищаясь своей наглостью, потому что явно произвел впечатление на мадемуазель Ангульван.
— Я и не знала, — сказала она, — что вы так сильны в области кино.
— Пятнадцать лет я руководил киноклубом, это что-нибудь да значит, — заявил он, опьянев от бахвальства.
Его ненависть к мадемуазель Ангульван улетучилась, поскольку он сумел ее морально уничтожить. Великодушие к побежденным. И он стал с ней любезней. Выпив кофе, его коллега ушел. Марсиаль предложил своей секретарше сигарету и улыбнулся при этом самой обольстительной улыбкой.
— Так вы, значит, и не подозревали, что я кое-что во всем этом смыслю и могу доказать свою точку зрения?
— Честно говоря, нет. Вы меня удивили. Но не переубедили.
— Если бы мы с вами каждый день обсуждали такого рода вещи, я помог бы вам выработать верный вкус.
— У вас безумное самомнение, мсье Англад!
— У вас тоже, хотя и в другом плане, но оно не подкрепляется убедительной аргументацией. Вас ничего не стоит сбить с толку.
— Может быть, я просто менее резка, чем вы.
— Полагаю, вы вращаетесь только в кругу своих сверстников?
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Потому что в том, что вы говорите, я слышу знакомые мне формулировки — они в ходу и у моих детей. Вы просто повторяете то, что говорят вокруг вас, что пишут в газетах и т. д. и т. п. Вы падки только на то, что модно. Да тут и нет ничего удивительного, — добавил он с грубоватой насмешкой. — С вашей-то фамилией! Ангульван[15] — это ведь целая жизненная программа.
— Короче, я жалкий продукт потребительского общества, лишенный индивидуальности.
— Я не вынуждал вас это говорить.
Она оперлась локтем о стол, уткнув подбородок в ладонь левой руки, а в правой держала сигарету, на губах ее блуждала усмешка, она прищурилась и глядела на Марсиаля веселым глазом, явно забавляясь.
— А что я, по-вашему, должна делать, чтобы обрести эту индивидуальность?
«Ну вот, пошла крупная игра, — подумал он. — Я ее загарпунил». Он ощущал в себе силу сверхчеловека. Ах, он уже немолод? Ах, он смертен? Что ж, Посмотрите, каковы бывают иные старикашки…
— Взять себе в любовники зрелого, знающего жизнь человека.
— Вас, к примеру?
— Могли бы напасть и на худшего, — сказал он и улыбнулся той улыбкой, про которую говорили, что она неотразима.
— Не разрешите ли вы мне иметь свое мнение и по этому вопросу?
— А ну, признайтесь, — сказал он добродушно, — признайтесь, что я вам нравлюсь. — И ему вдруг показалось, что он — соблазнитель из американского фильма, чье кажущееся самодовольство (они ломятся напролом!) — лишь игра, юмористический прием.
![BlackSpiralDancer - Unwritten [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
