Гарри Гордон - Пастух своих коров
— Пойдем сегодня в баню к Митяю, на совещание, — предложил Георгий.
— В баню бы я пошел. Только совещайтесь без меня.
Соберутся они — Митяй, Шурик, Леша, кто там еще… Деньги есть, энергии — вон у Митяя — на Собор Парижской Богоматери хватит… Если захотят — за месяц поставят. Только треп все это. Из них «истинный христианин» — только Георгий. Он и построить может. Правда, это так… памятник самому себе. А Митяй… вон в прошлом году, в засуху, подписал деревню индивидуальные колодцы строить. Буровиков пригнал. Шесть колодцев построили, по шесть колец каждый, по пятьсот баксов. А толку. Воды совсем не стало, даже в двух старых, деревенских. Жила ушла, то ли временно, то ли навсегда, а главное — население, никак не становившееся народом, теперь точно не станет: старые колодцы были, как-никак, клубом, где и новости можно узнать, и изменения в расписании катера, и стопку выпить, уважить Сан Саныча, пока его баба не видит… Так что, если отказаться от личной, сокровенной часовни и представить ее центром единения… Может быть, хотя вряд ли.
Веером выпорхнули мальки, взбороздил поверхность гладкой воды красный плавник. «Опять окунь, — вздохнул Яков Семенович. — Как все предсказуемо. Ничего, будет дощаник — порыбалим на фарватере судаков и жерехов…»
С совещания Георгий явился навеселе.
— Эти олигархи заявили, — возмущался он, — что пусть сначала скинется деревня, кто сколько сможет, а они добавят.
— И правильно.
— Может, и правильно, только с подписным листом подрядили меня. И должен я, как Чичиков, тормошить эти мертвые души.
— А ты не тормоши, ты обращай. Как… хотя бы апостол.
— Не кощунствуй!
— Давай лучше я выпью, а ты посмотришь, — предложил Яков Семенович. — У нас немного осталось.
— Давай, — рассмеялся Георгий. — Мне, правда, больше не надо. А потом споем.
3.— Зайдем пока в магазин, не в конторе же торчать, — решил Митяй.
— Пойдем, — вздохнул Шурик, боязливо оглядываясь, не выскочит ли из-за угла толпа поклонниц, заглядывающих в глаза и желающих сфотографироваться на фоне звезды. Он, впрочем, для того и пошел с Митяем, чтобы в случае чего надавить на главу администрации авторитетом Центрального телевидения.
Нет, никто не выскочил из-за угла, даже куры на солнечном дворе не обратили на него внимания. Только в магазине мужик с серой щетиной заглянул-таки в глаза, поздоровался и попросил:
— Браток, дай рубля четыре…
Митяй оглядел полки.
— Ну что, дагестанского? За удачу.
— А как же глава? Неудобно, мы ведь по делу.
— А он, думаешь, трезвый придет?
— Дима, а закусить? — спросила продавщица, протягивая плоскую бутылку коньяка.
Митяя знали в радиусе километров тридцати — молодой, здоровый, богатый, уже не жених, а все-таки…
— Не подумал, — усмехнулся Митяй. — Дай хоть… пакетик крабовых палочек. Только из морозильника, ладно?
Кузьма Егорович прошел в кабинет, на ходу сбрасывая штормовку.
— Вытряхни, Валя, — раздраженно попросил он появившуюся на пороге женщину. — Только не здесь, во дворе, опилок понабивалось, понимаешь.
Глава администрации совмещал должность с коммерческой деятельностью — выкупил у леспромхоза делянку, поставил пилораму.
— Тут к вам приходили, — сказала Валя, вернувшись, — Митяй и еще один… лысоватый.
— Ладно, — буркнул Кузьма Егорович.
В кабинете было прохладно и тихо. Кузьма Егорович успокоился, поправил портрет президента на стене и сел за стол.
— Привет, Егорыч, — возбужденно поздоровался Митяй и сел напротив. — Александра, я думаю, представлять не надо.
Кузьма Егорович одичало глянул на Шурика и неопределенно кивнул.
— Видал, колосовики уже пошли, — затеял Митяй светский разговор.
— Слушай, Дима. У меня забот, понимаешь… Говори, зачем пришел. Пришли.
— Ладно. Давай карту нашей деревни.
Кузьма Егорович подумал, потом нажал кнопку звонка и подождал. Затем резко встал, оттолкнул ногой стул и вышел.
— Лютый какой-то, — удивился Шурик, вслушиваясь в грохочущий голос главы и причитающий женский.
— Это он там лютый, а здесь он…
Вошел Кузьма Егорович.
— Распустились, понимаешь. Электрика вызвать не могут. — Он положил на стол ксерокопию карты-двухверстки. — Так, так… вот ваша деревня. А вот, — Кузьма Егорович послюнил палец и отслоил еще бумажку, — а вот ее генплан. Чего тебе надо?
— А вот, видишь?.. Это я. А это — Леха Благов. А вот тут — лужок на берегу. На отметке двести семьдесят. Горка, выходит. Вот здесь нам и нужен участок. Даже не участок, а так… сотки две.
— Ты, Митяй, с печки свалился, — откинулся на спинку стула Кузьма Егорович. — У вас в деревне все участки проданы. Уже два года как.
— Интересное кино, — опасно задышал Митяй. — Почему я об этом не знаю!
— Да приехали как-то, — миролюбиво объяснил Кузьма Егорович, — ваши, московские, с большими бумагами, ну я и… Хочешь, бумаги найду?
— Егорыч! У нас в деревне ни одна сволочь больше не построится. Это я тебе обещаю. Тем более — бережок. Хрен им, а не бережок. Они, суки, скупили задаром, а потом толкнут. Черножопым или японцам. Аннулируй все на хрен. За давностью.
— Да я и сам… Правда что. Вот в августе два года исполнится — и аннулирую. По закону.
Он закурил.
— Курите, — ласково сказал он Шурику, разминающему сигарету, и придвинул пепельницу. — А тебе зачем? Тем более, две сотки. Площадка молодняка?
— С молодняком погоди. Не наросло еще. Церковь будем строить.
— Чего?!
— Ну, не церковь, конечно, — вмешался Шурик, — а так, часовенку.
— Зачем! Ты же, Митяй, ни в Бога, ни в черта…
— Ты погоди, — нахмурился Митяй. — Народ живет? Живет. Бывает, и по полгода. Да и местных — баба Маша, Славка, Нашивкин… Жизнь трудная? Трудная. И опасная. То Колькин бык забежит, то клещ ребенка укусит… — Он сердито глянул на фыркнувшего Шурика. — Короче, крыша нужна народу. Опять же — на Пасху в Москву ездят. Стыдоба.
Кузьма Егорович повеселел.
— А вы не священник будете? — стрельнул он глазом в Шурика.
— Что-то вроде того…
— Ты что, Егорыч! Это же знаменитый ведущий с НТВ!
— Извините, не признал, — улыбнулся глава администрации. — Когда мне телевизор смотреть… А теперь давайте по существу. — Он прочно установил на столе локти. — Кадила там всякие, свечки жечь будете? Будете. Яйца, куличи на Пасху крошить будете? Будете. А это что значит? Это значит, нужно разрешения пожарной инспекции и санэпидстанции. Пожгете мне деревню да еще холеру разведете. Потом — справку от попа… как там… епархии, что не возражают, а то вдруг вы сектанты какие. Жидомасоны, аум синрикё.
— Во дает, — восхитился Митяй. — Во наезд! Рядом с тобой, Егорыч, Лужков отдыхает. Короче, — он поднялся. — Вот тебе сто баксов, и ни в чем себе не отказывай… Пиши бумагу.
— Ты меня на должностное преступление не толкай, — повысил голос Кузьма Егорович. — Ты…
— А куда тебя еще толкать! Я, знаешь, если толкну…
Шурик взял Митяя за локоть:
— Охолони.
— Как строить будешь? — деловито спросил Кузьма Егорович.
— Как… Молча!
— Да нет, я спрашиваю, где лес будешь брать?
— Понял. У тебя, конечно. С доставкой.
— Вот, поглядите, — обратился глава к Шурику. — Тупой, тупой, а умный! Ну, где мое должностное преступление?
Стодолларовую купюру он положил в нагрудный кармашек.
— Пора, что ли, закругляться. Сколько сейчас?
Митяй кивнул и вытащил из кармана бутылку.
— Дорого же ты мне обходишься, — вздохнул он.
Предстояло еще отовариться — не часто случалось выбираться в большое село с двумя магазинами.
За десять постсоветских лет ничего не изменилось в административном центре. Только над круглосуточным коммерческим магазином трепыхался вылинявший триколор. Избы, впрочем, стояли крепкие, густоокрашенные, исчезли развалюхи с проваленными дворами.
— Вот, смотри, — сказал Митяй, — народ, говорят, бедствует. А крыши новые, заборы вон — металлическая сетка. И везде, глянь — фирменные антенны.
При упоминании об антеннах Шурик поежился.
— Так и в эпоху дефицита тоже холодильники были набиты, — возразил он. — Крутятся как-то…
— Папенька мой, — усмехнулся Митяй, — на пенсию вышел и кинулся бабки зарабатывать. Лекции, консультации. Каждый день домой на бровях приходит. Увезу я его в деревню зимовать. Хочет работать — вот тебе свинки, овечки, корова. Нинка одна плохо справляется. А чтобы не квасил да к Нинке не приставал — маменьку к нему приставлю. Нечего по телефону трепаться да ногти холить… Твой-то как, не спивается?
— Мой не сопьется, — заверил Шурик. — Нажрется, а потом две недели болеет.
