Елена Чижова - Преступница
"Если такой науки нет, - чем, скажи на милость, я буду заниматься? Если ты знал заранее, зачем отправил меня в финансовый: лучше уборщицей или библиотекарем". Машина злость была такой горестной, что Иосиф пошел на попятный: "Перестань! В этих делах я - авторитет ничтожный. Спроси у своего профессора, он ответит, если, конечно, не побоится". - "Он-то не побоится", - загоревшись, Маша пересказала профессорский ответ. "Так и залепил?! - Иосиф расхохотался. - Вот это я понимаю, силен мужик!" Он качал и качал головой: Маша подумала, как китайский болванчик. "Если, конечно, не проверял тебя на вшивость... а то еще бывает..." Брат перестал смеяться и кинулся к телефону. "Да, хорошо, хорошо, жду", - разговор был тихим и коротким.
"Бывает что?" - Машин подбородок дернулся и заострился. "Ты-то побольше молчи, пусть его - говорит, что хочет. - После телефонного разговора Иосиф глядел весело. - Интересный, видать, мужик, раз ты бросаешься на его защиту - как кошка". Глаза брата вспыхивали. Маша вдруг вспомнила желтоглазого, про которого почти что успела забыть. "Не говори глупости! Кошка! При чем здесь это, - память о желтоглазом высветила смысл. - Скажи еще, что он как мужчина..." - Маша начала укоризненно, но не договорила. "Ах, нет, принцесса, для вас, юной девы, он, видимо, стар... Вам ведь подавай вьюношей". Иосифовы глаза не гасли. Он говорил о Машиных страстях, но глаза пылали своими. "Отстань, пожалуйста!" - Маша вырвала профессорскую книгу. Трясясь в позднем автобусе, она не удосужилась задаться вопросом: кого, дождавшись телефонного звонка, он встречает в своей прихожей?
Дома она попыталась вчитаться, но возвращалась к словам Иосифа. "Конечно, старый, - Маша соглашалась, - лет пятьдесят, смешно". Но что-то тлело внутри, разливалось желтым огнем. Сквозь старые волчьи черты проступали другие - молодые и холодные, исполненные презрения к Машиным страшным врагам. Человек, сидевший за стеклянной загородкой, не знал презренного страха: их, заклятых врагов, он называл грубым словом, посрамляющим хитрости брата. Маша вспомнила женщину, перетянутую в талии, и почувствовала укол ненависти. Эта женщина, говорившая с ним в сердцах, была красивой.
Глава 6 1Слезы, которые Валя проливала втихомолку, высохли не так давно. Они лились долгие месяцы, потому что победы, которую одержала Маша-Мария, хватило ненадолго. Первое время Наташка соблюдала видимость, не нападая в открытую, и даже подсылала кого-нибудь из девчонок позвать Валю к чаю, но неприязнь брала свое. То косым взглядом, то красноречивым молчанием она давала понять, что внутренне нисколько не изменилась к Вале, раз и навсегда опознав в ней чужую. Комнатные девчонки чуяли правду и, опасаясь потерять Наташкино расположение, усердно демонстрировали враждебность, правда, уже не хватая через край. Джемперок, купленный за бешеные деньги, ничем не помог: свои гардеробы девочки пополняли регулярно, так что не прошло и месяца, как обнова стала предметом заглазных шуток. С чьей-то легкой руки к ней прилепилось прозвище Розочка.
К помощи подруги Валя больше не прибегала. Мешали различные обстоятельства.
Во-первых, от Вали не могли укрыться события, изменявшие жизнь Маши-Марии: фамилия профессора мелькала в их разговорах, и Валя понимала, что в новую жизнь подруги она не вхожа. Сессию обе сдали на отлично, и, возвращаясь в холодное общежитие, Валя не раз задумывалась о том, что профессорское приглашение - несправедливость: кому, как не ей, с отличием закончившей финансовый техникум, полагалось слушать индивидуальные лекции, расширяющие и опережающие программу. Иногда приходили и вовсе стыдные мысли, которые Валя гнала от себя, но не могла побороть: она думала о том, что профессорский выбор - не случайность, пару раз она слышала отзывы девчонок об этом Успенском.
В зимние каникулы Валя ездила к матери. На эту поездку она возлагала особые надежды. В самолете, уносящем ее в оставленное прошлое, Валя думала о том, что ее возвращение не чета материнскому - в родной город она летела ленинградкой. Единственная из всех, с кем училась, Валя сумела вырваться и поступить.
После первых радостных дней, заполненных встречами с прежними друзьями, Валя впала в тоскливое раздражение. Навещая подруг, она старалась не замечать холодка, подернувшего глаза их матерей. Кляня себя за суетливость, с которой не могла сладить, Валя рассказывала о том, что уехать и поступить не так уж трудно, но матери поджимали губы: "Конечно, конечно, если учиться на отлично". Выходило так, словно Валины отличные оценки были ее виной перед теми, кто оставался жить на родине. Впрочем, матери быстро спохватывались и принимались рассуждать о том, какая это радость для Валиной мамы, поднявшей дочь без отца. Валя ежилась, понимая, что они смиряются с ее поступлением, видя в нем воздаяние за труд матери-одиночки. Их собственные женские жизни, сложившиеся более удачно, отнимали надежду на достойную мзду.
Раздражение вызывали и мамины восторженные расспросы: Валину ленинградскую жизнь мама мерила по своей памяти, где остались дивные дворцы и музеи, на которые никак не хватило единственного месяца, дарованного судьбой. К приезду дочери мама вынула из гардероба открытки, спрятанные в постельном белье: они хранились как любовные письма, перевязанные нежной тесьмой. Распутывая тесьму терпеливыми пальцами, мама вынимала то Медного всадника, то Спас-на-Крови и, предъявляя взрослой дочери доказательства своего короткого счастья, радовалась тому, что Валечка обрела свое счастье надолго, может быть, навсегда.
Однажды ночью, когда мать и дочь сидели вдвоем на кухне, Валя расплакалась и отбросила открытку, однако не посмела объяснить встревоженной матери, почему, достигнув их общей мечты, проливает слезы. Расспрашивать мать не решилась, и, справившись с собой, Валя окончательно и бесповоротно поняла, что, выбрав другую жизнь, выбилась из своего прошлого, которое ничем не может помочь. В Ленинград она вылетела раньше срока, поменяв билет.
Общежитие пустовало. Все, разъехавшиеся на каникулы, отсыпались в родительских домах, так что в своей комнате Валя пребывала в одиночестве. Один раз, почти решившись, она спустилась вниз, позвонить Маше-Марии, но бросила трубку прежде, чем успела набрать номер. Испугавшись, что снова заплачет, Валя скрылась в своей комнате и долго мыла пол, ползая на коленках и отскребая грязь по углам.
Управившись с домашней работой, она села к столу и сложила руки. Комната, разгороженная на клетушки, показалась обжитой. Легкий запах влажного пола поднимался нежными струйками, обволакивая мечтой о собственном доме. Сидя на стуле, расшатанном поколениями приезжих, Валя думала о том, что ее мечта сильней материнской. От города, в который стремилась мать, она не ждет любовных открыток, раскупаемых гостями. Здесь она желает стать полноправной хозяйкой, знать не знающей общежитий, чтобы дети, рожденные ленинградцами, проходили, не заглядываясь, мимо открыточных лотков.
Валя поднялась решительно и, накрепко вытерев глаза, надела пальто и шапку. Она не знала, куда собралась, но, спускаясь по лестнице, ведущей на ленинградскую улицу, улыбалась, как будто предвкушала победу. Ее победа станет долговечнее той, которую одержала Маша-Мария, получившая не по заслугам. Этой улыбкой, красившей худенькое лицо, Валя встретила Иосифа, выходившего из метро "Чернышевская". Она узнала его первой и окликнула по имени, которое помнила с того дня, когда семья Маши-Марии пригласила ее отпраздновать поступление, ставшее первым шагом к ее собственной ленинградской истории.
2В этом районе Иосиф оказался случайно. Последние месяцы измучили его сердце сомнениями, шевелившимися непрестанно. По давнему обыкновению он спасался длительными прогулками. Со стороны - если бы Иосиф мог взглянуть на себя - эти прогулки выглядели странно: он шел, почти не разбирая дороги, то спускаясь в метро, то выходя на поверхность, и окрестности случайной станции слышали невнятное бормотание - его разговор с молодой и жестокой возлюбленной.
Женщины, с которыми он встречался, рано или поздно находили себе другого - ловкого, покладистого и удачливого. Он был умным, упрямым и легкомысленным, но эти три качества относились к различным областям жизни: первое и последнее, к общественной, второе - к личной, однако, собранные в одном человеке, они превращались в опасную смесь, рано или поздно отрезвлявшую женщин. Его недолгие спутницы, точнее говоря, даже не женщины, а молодые девушки (взгляд Иосифа неизменно замирал на высоких блондинках), - очень быстро приходили к выводу, что все достижения, которые Иосиф мог предъявить и предложить в совместное пользование, находятся в стадии отвердевания: большего он уже не достигнет. Прикидывая к себе возможную совместную жизнь, красавицы понимали главное: с их природными данными, восхищавшими не одного Иосифа, они могли рассчитывать на большее.
