Эйфель (СИ) - Д'
— Нет… за кого он себя принимает! — вскричал Бурже, яростно распахнув окно.
Окна кабинета выходили в парк, и в этот момент на опушке, как нарочно, показались Адриенна и Гюстав. Они держались за руки. При виде влюбленных Бурже побагровел и едва удержался, чтобы не окликнуть наглеца и не выгнать вон. Увы, он слишком долго, несколько месяцев, терпел у себя в доме молодого инженера, поскольку ни в чем не мог отказать обожаемой дочери. Вдобавок Адриенна, как правило, увлекалась молоденькими безмозглыми хлыщами, а Гюстав Эйфель был человеком совсем иного склада: с ним Бурже вел увлекательные беседы об архитектуре, о технике будущего и о прочих вещах, которые надлежит обсуждать настоящим мужчинам по вечерам, сидя у камина в гостиной. И теперь Луи Бурже был вынужден признать, что он симпатизирует Эйфелю, а это никак не упрощало ситуацию. Он, конечно, очарователен, этот Эйфель, — талантливый, многообещающий, амбициозный. И потом, последние полгода Адриенна ходит такая счастливая. То есть появление Гюстава внесло некое благостное спокойствие в жизнь этой семьи, на которое родители уже и не надеялись. Адриенна повзрослела, созрела, хотя внешне и осталась все той же легкомысленной очаровательной барышней. Инженер проявлял к ней особое внимание — такого до сих пор не выказывал никто из молодых людей, которых супруги Бурже видели подле своей дочери. Знакомство с Гюставом Эйфелем стало для Адриенны благословением божьим, она переживала настоящую метаморфозу. Ее родители нередко обсуждали это вечерами у себя в спальне. Отношения между супругами Бурже тоже улучшились: прежде они часто спорили из-за дерзкого характера дочери, внушавшего им серьезные опасения. Теперь же они признавали, что Гюстав Эйфель благотворно влияет на Адриенну; однако сделать его своим зятем… Нет, ни за что!
Тем временем влюбленные в парке начали целоваться, и разъяренный Бурже отвел от них взгляд.
— Но почему он прислал ко мне вас, именно вас? Мог бы и сам прийти и откровенно со мной обсудить все это, разве нет? Недаром же говорится, что каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл!
Услышав эти воинственные слова, Пауэлс даже растрогался.
— Вероятно, он боялся, что вы ему откажете.
— Еще бы, конечно, откажу! — воскликнул Бурже, плюхнувшись в кресло.
Затем, раскурив толстую сигару, которую он сжимал дрожащими пальцами, добавил:
— А он, небось, думал, что вам будет легче меня уломать? Странно: мне казалось, что у вас с ним испортились отношения после той истории с утопленником…
Бурже был прав: Эйфель действительно раздражал Пауэлса. Его самоуверенность, несносный характер, привычка всегда защищать своих рабочих, когда надо и не надо…
Но при этом Эйфель был превосходным инженером, что безоговорочно признавали все окружающие. А Пауэлс неизменно ставил на первое место интересы дела, личные же чувства — на второе.
— Вы прекрасный отец, господин Бурже, но притом еще и опытный предприниматель, не так ли?
Хозяин уловил какую-то хитринку в глазах гостя. Интуиция подсказывала ему, что это сватовство может еще и послужить к очень выгодной сделке.
— Объяснитесь, Пауэлс, — ответил Бурже и выпустил изо рта два густых клуба дыма, которые проплыли по комнате и развеялись, встретив на пути надкаминную картину с «сельской идиллией» — парочкой влюбленных, очень похожей на красивую пару, что гуляла сейчас под окнами.
— Как вы могли заметить, Гюстав Эйфель — типичный сангвиник, иногда он легко впадает в ярость…
И Пауэлс, бросив взгляд на влюбленных в парке, добавил, что, если он откажет Эйфелю в руке дочери, тот вполне способен бросить строительство на произвол судьбы.
— А мне позарез нужно, чтобы мост был достроен.
Бурже не мог понять, куда клонит его собеседник.
— И поэтому я должен отдать за него свою дочь?
— Ну, конечно, нет, — замявшись, ответил Пауэлс. — Речь о другом: нам нужно выиграть время. А как только строительство закончится, вы объявите Эйфелю, что передумали, или что передумала ваша дочь…
Но Бурже оставался при своих сомнениях:
— Вы понимаете, что это может разбить сердце одному из них?
Пауэлс пожал плечами.
— Эйфелю? Ну и что?
— Я вам толкую о моей дочери!
И Бурже с такой силой ударил по ручке кресла, что Пауэлс подскочил. От грома его голоса три птицы испуганно взлетели с дикого винограда, обвивавшего стену. Даже влюбленные на лужайке услышали шум и обернулись к дому.
— У вас есть дети, Пауэлс?
— Нет.
— Тогда понятно…
И Бурже со скрытой яростью затянулся сигарой.
И тут Пауэлс, который никак не мог позволить себе эту роскошь — лишиться Эйфеля, выложил свой последний козырь:
— Вы же прекрасно понимаете, что это дело принесет выгоду и вам.
Лицо Бурже слегка просветлело:
— Это как же?
— До сих пор у меня было три поставщика леса — вы, братья Бод и семейство Юэрве.
На лице толстяка-хозяина заиграла хитрая усмешка. В его голове уже закопошились цифры.
— Я стану вашим единственным поставщиком?
Пауэлс кивнул, а Бурже встал, чтобы предложить ему сигару.
— Одним-единственным. — И успокоенный и повеселевший Пауэлс устроился поуютнее в кресле, любуясь кольцами дыма роскошной сигары.
Бурже встал и снова открыл окно.
— Адриенна! Гюстав! А ну-ка сюда! Похоже, вы решили играть со мной в прятки? К счастью, этот добрый человек, Пауэлс, согласился стать вашим ходатаем…
Гюстав схватил Адриенну за руку, и влюбленные побежали к дому.
ГЛАВА 24
Париж, 1886
Сады министерства великолепны. Конец весны подарил им богатую симфонию цветов, ароматов, красок. Палатки, расставленные по всему газону, соответствуют розарию: их пастельные тона служат выгодным фоном для красоты дам и элегантности мужчин. Буфеты, как всегда, ломятся от роскошного угощения. Эдуард Локруа умеет устраивать праздники! Не будь министр таким эстетом, разве выбрал бы он проект Эйфеля? Ведь не склонилось же его сердце к дурацкой колонне Бурже или к той нелепой гигантской гильотине! Теперь Гюстав может над ними посмеяться. Он остался в гордом одиночестве и смело поведет свой корабль к намеченной цели. Да ему уже и не терпится взяться за работу. Все эти светские забавы имели право на существование ДО конкурса; теперь же, когда он стал единственным избранником Республики, у него есть дела поважнее, чем целовать ручки дамам и красоваться перед публикой. Если бы не уговоры Рестака, он, Эйфель, спокойно сидел бы сейчас у себя в кабинете…
— Гюстав, Локруа организует этот прием специально в твою честь… Ты — герой дня! Так не будь же неблагодарным!
— При чем тут героизм или неблагодарность! У меня жесткие сроки, и я должен их соблюдать. Нынче середина июня, а строительство должно начаться уже первого января. Значит, в моем распоряжении всего шесть месяцев, за которые я должен всё выверить, обеспечить, пересчитать, предусмотреть… Думаешь, у меня есть время распивать шампанское?
— Ничего, как-нибудь успеешь, у тебя нет выбора, — отрезал Рестак.
И добавил, что явится на торжество вместе с женой.
Как он и опасался, инженер тотчас согласился.
Антуан ни словом это не прокомментировал, но его подозрения оправдались.
И вот Эйфель бродит по парку министерства, сторонясь назойливых гостей и поджидая приезда Рестаков. Он уже полчаса терпит поздравления всяких незнакомцев, которые дивятся его угрюмости: нет, решительно, эти люди искусства… Даже Локруа заметил его угнетенное состояние:
— Что ж это такое, Эйфель: я устроил этот праздник специально для вас, а вы ходите с похоронным видом…
— Прошу меня извинить, господин министр, но я так погружен в свои расчеты, что мне трудно от них отвлечься.
В ответ Локруа дружески похлопывает инженера по спине и протягивает ему бокал шампанского.
— Выпейте, господин инженер! «Вино разгоняет печаль» — кажется, так поют в Гранд-опера?
