Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич

Вверху над головой тоненькой струйкой сочилась вода, в ней играли желтые блики, а на другом краю моста расстилалась бледная небесная даль, и голая ветка перерезала ее пополам.

Под мостом на полпути Яан остановился и прислушался к плеску воды. Ему почудилось, будто с моста его окликнул голос, который он так часто слышал, и оскальзываясь, он побежал туда.

Здесь, на черной поверхности воды, вихрились желтые бурунчики, камень порос пятнышками лишайника, похожими на глаза ящериц, и пожухлая прошлогодняя трава укрывала берег. А внизу начинался бескрайний луг с протоками реки, огибающими купы деревьев.

Прыгая с камня на камень, людоеды добрались до островка посреди реки. Он зарос высоким ольшаником. Меж пышных кустов черной смородины прела трава. Огромные водяные крысы шныряли в бурых листьях.

Словно руки, выгнулись над головой корявые, голые ветви деревьев. Меж серых пальцев леса светлели холодные кусочки неба. Водовороты несли черные кораблики — опавшие листья.

Здесь людоеды повернули через хлябь к берегу. Земля зыбилась у них под ногами, они вскрикивали от страха, Яссь плакал. Прежде чем они ступили на берег, Сами провалилась в трясину.

Можжевеловая пустошь вырастала из болота. Дети перебегали от куста к кусту, собака облаивала камни — и внезапно они оказались на лысом холме.

На вершине, прямо как на темени, торчали два обугленных столба — тут разводили костры на Иванову ночь. Шрамами чернела трава на кострище. Словно око земли, выглядывало из золы оплавленное стеклышко.

Какой безграничный простор открывался отсюда: по одну сторону — далекая синь лесов, по другую — красные крыши усадьбы, утопающие в деревьях, внизу — свинцово-серая озерная гладь.

Прямо перед ними начинались холмы, которые бурыми волнами перекатывались до края неба. По ту сторону долины, будто пирамида над низкими стенами, чернела на склоне высокая черепичная крыша поверх старой печи, где раньше обжигали известь.

А над этим серым пейзажем простиралось небо поздней осени с пепельными облаками. Они выплывали с юго-запада стайками, спеша по безветренному небу. Их края, как туман, расплывались в холодной дымке вечернего света.

Яан навзничь бросился в жухлую траву, закинул руки за голову. Облако проплыло над ним, покрыв лицо бледной тенью. Ветер шумнул в лесенке стояков, и опять он как будто услыхал далекий зов сестры.

— Так и не нашли Юули, — грустно произнес он с закрытыми глазами… — Три дня, как пропала, и никто не знает, где она.

— Я знаю, — отозвался Юрна, забивая в палицу гвоздь. — Сидит взаперти у винокура в доме.

— Чего ей там делать? — Яан приподнял голову.

— А кто ее знает! — ответил Юрна, и саданул себе по пальцу. — А только я сам видел, как они с винокуром сидели на ящике из-под солода, — продолжал он, и сунул палец в рот. — Я заблудился в пару и увидал, как они сидят на ящике, болтают ногами и смеются.

— Вот уже три дня никто ее не видел, — сокрушенно повторил Яан. — Где только не искали, да так и не нашли.

— Отец твой, конечно, и в винокурне искал, — снова заговорил Юрна и принялся своей кровью рисовать на голенище очертания пальцев. — Да только не нашел. Я сам слышал, как он говорил с винокуром: «Где моя дочь?» — спрашивает. А тот отвечает: «Что я ей, сторож?» — Старик кричит: «Что ты с ней сделал?» — А мастер напустил полную винокурню пара и прыг в окно.

Яан лежал молча. Ах, как ему было грустно, как грустно!

Никогда он не видел сестру такой, как сейчас, лежа здесь. В воздухе ему виделись ее глаза, едва ощутимое дуновение ветерка пошевеливало волосы и складки ее юбки. Повсюду была она.

Вот она поутру в дальней каморке при кузнице укладывает волосы перед крохотным зеркальцем, вот идет через кузню, а парни так бьют по раскаленному металлу, что море искр сыплется к ее ногам. А она обеими руками подхватывает юбки и с визгом выбегает. И подмастерья прячут улыбки в почерневшие от сажи бороды.

Она направляется в мастерскую к плотнику, где мужики только для нее снимали тончайшую стружку с лучшего дерева. Набрав полный передник пахнущей смолой стружки, она бежит через дорогу к дому, а плотники отпускают ей вдогонку шуточки.

Потом она замешивала в глиняной миске тесто, раздувала огонь, да так, что вспыхивали щеки, пекла пирог и посыпала его сахарным песком. Яан читал у окна книгу, но краем глаза видел, как пылает пламя в очаге и краем уха слышал, как потрескивает на плите жир.

А когда наступал вечер, Юули накидывала на голову платок и поминай как звали, а старый кузнец тем временем брюзжит да ругается на чем свет стоит. Внизу в винокурне выпускали из котла пар, он, точно облако, окутывал дом, и из облака доносилась музыка.

Летними ночами в господском парке пели соловьи и даже поверх ограды пахло розами. Проснувшись однажды, Яан увидел в лунном свете, как Юули бесшумно скинула одежду и долго сидела на краю постели, слушала соловьиное пение.

Такой и виделась она Яану — распущенные волосы в лунном сиянии, губы приоткрыты навстречу благоуханию роз, и, не переставая, поют соловьи.

Но куда же она в самом деле подевалась? Почему все пугаются, говоря о ней?

Все воскресенье отец с подмастерьями искал ее на мызе и в лесу, ночью, при свете фонаря, забрасывал невод, а утром, на большой дороге, расспрашивал тех, кто ехал с ярмарки. И никто ничего не знал.

Смутно угадывал Яан какую-то тайну, всем однако известную. Снова и снова видел он недоброе лицо отца и слышал, как женщины шушукаются во дворе мызы. В облаках пара винокурни мерещились ему всякие ужасы.

Ах, как ему было грустно, как грустно!

Юрна тем временем дорисовал одну кровавую руку и принялся за следующую. Кровь на ранке запеклась, но он выдавливал ее и украшал голенища страшным узором.

— Так делают индейцы, — сказал он. — Когда-нибудь вскрою вены и весь покрашусь в красный цвет. Тогда меня похоронят как настоящего индейца.

Никто не отозвался, и он продолжил:

— Индейцы, когда у них нет соли, вскрывают себе вены на руках и пьют соленую кровь. В прериях они неделями живут на одной своей крови.

Но теперь его ранка окончательно подсохла, из нее не удавалось выжать больше ни капли. Он полюбовался на свое голенище — мастерская работа — и продолжил:

— Когда индейцы кочуют, они несут на спине бурдюки с кровью. У лагерного костра выливают кровь в сделанную из черепа чашу и осушают ее. Потом с головой укрываются плащами из красных перьев и дрыхнут.

Яан, приподняв голову, поглядел на Юрна, и Мийли, разинув рот, обмерев от страха, смотрела на него.

— А в полночь на опушке леса появляется индеец в черном плаще на белой лошади, кладет пальцы в рот и свистит — вот так!

Юрна сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул, так что волосы у всех стали дыбом.

Людоеды повскакивали и испуганно огляделись.

Между тем наступил вечер. Над серым ландшафтом все стремительней неслись пепельные облака. Как страшные звери, мчались они, неуловимо меняя обличье. Вот лошади с развевающимися гривами, вот всадники, и плащи их полощутся за спинами, реют знамена — стылый ветер треплет облака.

По склону густо чернел можжевельник, мыза была далеко, у кромки неба, волнами откатывались холмы, посреди которых распласталась печь, где когда-то обжигали известь.

Дети побледнели — до того все было жутко.

Вдруг Юрна указал пальцем на печную трубу и гортанно крикнул: — «Там! Там!» — потом сунул в рот пальцы, пронзительно свистнул и впереди всех помчался вниз по склону.

Они лавировали между можжевеловыми кустами, в низине под ногами захлюпала вода, потом кусты кончились, и пошла поляна. Гуськом и на четвереньках преодолели они стерню на косогоре, торчащую, как ежовые иголки. Впереди Юрна с ножом в зубах, позади всех Сами, извиваясь по земле, как червяк.

Юрна то и дело припадал к земле и предостерегающе шипел, потом приподнимался на руках и продолжал свой путь. Он не переставал приглушенно ругаться, с ножа стекала слюна, и шуршали в жнивье окровавленные сапоги.