Марианна Грубер - В Замок
— Верно... Это может выразить только речь, — согласился К. — И это истина, которая каждую минуту способна изменяться, оставаясь истиной. Но я говорю о другой истине. Нас постоянно обязывают быть верными ей, однако она распространяется лишь в виде слухов. Кроме того, у меня нет выбора. Я должен обо всем написать.
— Ну вот, опять что-то новенькое! Да кто же тебя заставляет писать?
К. помедлил и не сразу ответил:
— Я сам. Иногда мне кажется, будто кто-то обращается ко мне издалека, а я должен переводить то, что слышу. Но это трудно. — Он помолчал. — Это не выразить в словах! Дрожь — это дрожь, и ужасное — ужасно, и страшное и пугающее остаются страшным и пугающим. Изменить здесь что-то никто не может, но я должен, просто должен найти слова для всего этого.
Амалия подошла к скамье у печки.
— Вот на этой скамье вы сидели и разговаривали с Ольгой. О многих вещах, должно быть. Знаю только, что она выболтала тебе все наши беды. Деревенские говорят, ты задумал всех нас погубить, и на сей раз я в порядке исключения разделяю мнение Деревни. Ты нас выслушивал, потому что хотел раздобыть что-нибудь весомое, эдакий подарок для чиновников Замка, с его помощью надеялся обеспечить себе их расположение, — как будто их можно подкупить! Но роковая для тебя и милостивая к нам судьба стерла твои воспоминания. А теперь ты хочешь, чтобы Ольга снова рассказала тебе все, хочешь приготовить свое подношение Замку. Ты ничего не сумеешь выразить словами, а уж нашу-то жизнь и подавно! Убирайся! — крикнула она. — Вон отсюда! Вон! Вон! Не для того я порвала с Замком, не для того обрекла семью на бедствия, чтобы у нас тут обосновался такой человек, как ты, у кого на уме одно — попасть в Замок.
— А как же твой брат? — спросил К. — Варнава ведь, как известно, служит Замку.
— Сущий ребенок, — Амалия вздохнула. — Да мы радоваться должны, что служит. И все мы радуемся этому. Наши отношения с Замком не имеют ничего общего с твоими. Ты же и дружбу завязал с Варнавой лишь потому, что он посыльный Замка. Ты подумал: а вдруг он однажды принесет ответы на твои вопросы, даст тебе наконец избавление от мучений.
— Избавление? Неужели я должен рассказывать тебе сказки об избавлении, о каком-то рае, сказки, которые сочиняют и рассказывают людям, чтобы они были готовы выполнять то, чего от них требуют? О мире, где полным-полно птиц и рыб, цветов, запахов и песен, в то время как людям приходится вырубать каменный уголь в шахтах, не видя дневного света, а ночью спать в крохотных клетушках. Там, в вышине, огромное широкое небо, но нам не вынести его вида. Быть может, тот землемер, тогда, раньше, и правда искал не дружбы твоего брата, а дружбы посыльного, приносящего вести, смысла которых, правда, никто не понимает, да и посылают эти известия совсем не с той целью, чтобы кто-нибудь их понял. Или он хотел с ним подружиться, потому что посыльный знает и может показать дорогу в Замок. Но мне-то не нужно этого. Как попасть в Замок, я давно знаю. Я попытался рассказать Учителю, да он не поверил. Как попасть? Надо идти вперед, все время только вперед, даже если дорога петляет и ведет то на вершины, то в бездны. Дорога знает свое направление, и цель запечатлена на самой дороге. — К. глубоко вздохнул, переводя дух, и продолжал: — Что касается ответов, то их невозможно сообщить мне через третьих лиц, их нельзя и выманить у кого-то лестью, потому что лесть — это ложь, а добытое путем подкупа — обман. Ответы получаешь при встрече лицом к лицу, без посредников. — К. подошел к входной двери и распахнул ее. Дневной свет сияющим потоком хлынул в горницу. — Там, — он простер руку к Замку, который высился вдали, и вдруг К. почувствовал, что Замковая гора приближается, все ближе, ближе, и вот уже только свет дня стоял между ним и вершиной, свет дня во всем своем ослепительно-грозном блеске.
— Вроде снег пойти собирался, а теперь солнце светит так ярко, — сказала Амалия.
— И все-таки снег еще пойдет, — ответил К. и закрыл дверь.
Амалия села на скамью у печки. В сумраке ее лицо было почти неразличимо.
— Если ты так ясно видишь дорогу, — сказала она, — то почему просто не пойдешь по ней? Не хочешь — откажись от этой мысли и отправляйся куда-нибудь в другие края. А ты говоришь, что знаешь дорогу, может быть, ты и правда ее знаешь, да, не сомневаюсь, но ты по ней не идешь. И в то же время ты не идешь в другие края. Ты просто остаешься на месте, неизвестно зачем.
— И это внушает вам страх? — Взгляд К. терялся в сумраке. Там, во тьме, была глубина, предвестница окончательной потерянности, от которой его отделяло все меньшее расстояние. Эти люди были здесь у себя дома. И в сумраке они, наверное, чувствовали себя уверенно и спокойно, они были в безопасности благодаря чему-то, что, оставаясь незримым, говорило каждому из них: знай, я здесь, и если ты готов принять боль, ты меня найдешь. А он был посторонним. Почувствовав боль, можно закричать, если одолевает печаль, можно заплакать, но что делать, если ты чувствуешь, что постепенно пропадаешь? Должно быть, Амалия была права, посоветовав ему уйти. Но куда? — ведь нет никакой другой земли.
— Не надо меня бояться, — сказал он. — Дело не во мне. Если я расспрашиваю, каким я остался в ваших воспоминаниях, то делается это по воле Замка, я хожу по Деревне и расспрашиваю людей в соответствии с его желанием, раз мне дана такая возможность — расспрашивать других об их воспоминаниях. Когда-то у всех нас было то, что зовется родным домом. Теперь его нет. Когда и, главное, почему мы его лишились?
— Что касается нас, тут все ясно. Все из-за меня, — сказала Амалия. — Один из чиновников велел мне прийти к нему в «Господский двор», где останавливаются высокие господа, приезжая в Деревню по делам или на отдых. Деревенским, кроме тех, кто избран, не разрешается бывать в господских помещениях. Я же мало того, что не поблагодарила посыльного за то, что меня включили в число избранных, — я порвала и бросила ему в лицо клочки письма, в котором сообщалось, что меня пожаловали этой привилегией. Поэтому мы теперь бедствуем.
Прежде чем что-то сказать, К. долго смотрел на Амалию. Высокая, с белым, как алебастр, лицом, с тонкими руками, — совсем не такие, как руки Ольги, они спокойно лежали на коленях Амалии, и она глядела на них, словно стараясь как можно лучше запомнить свои руки, разорвавшие письмо, словно желая убедиться в том, что действительно сделала это своими руками. Совсем не трудно, подумал К., понять Амалию и почувствовать ее неутолимую жажду спасения, недостойной которого она себя считала. Даже ее подавленный страх легко понять: он, К. отнял у нее последнюю, пусть крохотную, надежду вернуть себе милость Замка. Потом он подумал, что так же, по-видимому, обстоит со всеми остальными, но только не с Амалией. Ей не давал покоя тот же вопрос, с которым К. проснулся однажды утром, ее мучила та же неуверенность, что гнала и гнала его все дальше на чужбину. Но если во время странствий от Замка к Замку просторы страны, их снедающая красота и отвратительное равнодушие, словно зеркало, отражали его потерянность, то вокруг Амалии, никогда в жизни не покидавшей Деревни, все застыло, воплотившись в словах: «Не так, не так», и слова эти были точно каменные — неподатливые и твердые.
— Нет, — сказал он. — Не в этом ваша беда. Ты порвала с Замком, потому что ты веришь в Замок, как верят все остальные, с тем же отчаянием. Но есть и разница: ты сознаешь свое отчаяние, сознаешь и то, что оно вызвано вашей тоской и вашим восхищением Замком. Утром, при пробуждении, ваша первая мысль — «Замок», а вечером это ваша последняя мысль перед тем, как заснуть. Наверное, он вам даже снится. Вы думаете, там, в Замке, есть кто-то, кому ведома истина, она для него естественна, как естественна для человека жизнь с того дня, когда он родился на свет. А может быть, тот, в Замке, владеет истиной даже в большей мере, чем люди своей жизнью. Потому что в действительности вы давно отдали вашу жизнь в залог Замку, а значит, вы отказались от жизни, заменили жизнь ожиданием, и все — ради некой надежды, более чем сомнительной надежды, если вообще не абсурдной. Ты, Амалия, взбунтовалась против Замка, потому что ты верила в его честность, его заботу и участие, ты взбунтовалась, желая добиться от него благосклонности и доказательств любви, но любви-то нет. Замок не способен любить. У Замка нет ни симпатий, ни склонностей, он непричастен к жизни Деревни, и его закон не имеет ничего общего с той честностью, какой вы требуете друг от друга, когда, например, ждете, что за хорошую работу будет достойная плата, что всякое обещание, коли оно дано, будет исполнено, и так далее. Закон чести был бы своего рода договором, неважно, высказанным вслух или нет. Но невозможен договор, который бы обязал сильного спешить на помощь слабому, если только сами люди не заключат между собой этот договор. Невозможен договор с Замком, который освободил бы Деревню от ее зависимости. Следовательно, Деревня и не зависит от Замка. Скорее, дело обстоит противоположным образом. Как раз потому, что Замок давным-давно предоставил вам право жить жизнью, которая там, наверху, — К. кивнул в сторону окна, — никого не интересует, Замок стал зависимым от Деревни, он зависит от ее веры и бездумной покорности, а в Деревне все люди свободны, хоть это и ужасная свобода, и все они верят и своей верой пытаются обмануть себя, скрыть, что их свобода ужасна. В конце концов, ведь деревенские сами выдумывают всевозможные законы и распоряжения, которые потом возвращаются к ним под видом законов Замка. И ты, гордая Амалия, играешь в этой игре именно ту роль, которую на словах отрицаешь. Отрицая, ты еще лучше играешь свою роль, несмотря на всю ее смехотворность, ибо ты преклоняешься перед господским величием.
