Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
В прошлую субботу в Энске он попал под дождь, промок основательно, и Раиса, забеспокоившись, заставила его переодеться в костюм Игоря. Что, собственно, произошло? Громов уговаривал себя: Раиса его любит и, значит, принадлежит ему по праву. Что выше права любви? Но вот… Достаточно было надеть чужой костюм, чтобы почувствовать: ты в чужом доме, с чужой женой. Тогда, неделю назад, ночь стерла это ощущение, теперь оно появилось вновь: к чужой жене едешь ты, Громов, не имеешь права к ней ехать! Как и прежде, они индуцировали друг в друге противоположные мысли, общение их рождало споры. Однако и здесь все было иным, не прежним: спорили с оглядкой, не отдаваясь спору целиком, не растворяясь в нем, потому что не могли отдать друг другу всю душу.
– Мы даже поругаться толком не можем! – сокрушалась по этому поводу Раиса, и было о чем сокрушаться, ибо понимали оба, что внешняя миролюбивость их отношений – лишь показатель того, как каждый замкнулся в себе, что хоть и составляют они по-прежнему конденсатор, разрядиться он сейчас не может, потому что нет нужного контакта.
– Право же, Леня, пословица насчет того, что плохой мир лучше доброй ссоры, к нам совсем не подходит. Ну почему мы даже о науке не спорим всерьез?
Леонид видит: Раиса и хочет вновь обрести близость и боится этого в то же время. Он же – ну. право, он сам не знает, чего сейчас хочет он. Сосуществование путем балансирования на грани войны – вот что было у них когда-то. Теперь, после Валентины, раз и навсегда вручившей ему всю свою душу, такое Громова не может прельстить. Валентине и он отдавал частицу своей души – ровно столько, сколько была в состоянии Валентина взять. И, может быть, именно в том чуточку покровительственном отношении, которое Валентина допускала и поощряла, во всегдашнем сознании, что нуждается она в помощи и защите, и заключалось счастье. А может, не только в этом, но не от этого ли зависело многое? Человеческая сущность извилиста, и не тогда ли люди сходятся, когда извилины совместимы в какой-то мере? Раиса не Валентина, и ежели уж крошечная девчоночка из подмосковного Энска не очень-то нуждалась в его покровительстве, то что говорить о Раисе сегодняшней, женщине с характером, сложной, мятущейся, своевольной?
Нельзя сказать, что хорошее было у него настроение, когда, наконец, вышел из вагона и зашагал старенькой улочкой к одному из старых кварталов Энска. Вот и бревенчатый домик, осыпающаяся сирень под окнами, дощатый забор с большими щелями, калитка. А у калитки стоит мальчишка. Белые волосы и голубые глаза, маленький прямой носик, смотрит на вечернее солнце – носик морщится. Батюшки, несомненнейший Райкин сын!
– Дядя, вы к нам?
– К вам, Леня. Куда же еще? Я тебя знаю, а ты меня нет. Видишь, как интересно бывает?..
– Дядя, вы дядя Леня?
– Правильно. Выходит, ты тоже меня знаешь. Ну, пойдем, что ли?
И двое мужчин, большой и маленький, зашагали к крылечку.
Ехать в Энск еще полбеды, возвращаться обратно гораздо хуже: именно на обратном пути особенно четко, жестко оценивал Леонид ситуацию.
Запомнилось одно из воскресений.
Поздно вечером сел он в электричку. Вагон был полупустой, но близко от Леонида сидели туристы. Громов глянул и сразу узнал: студенты-биологи. Поезд тронулся, и студенты запели:
Завывают вдалеке
Бомбочки-комарики,
В брюхе пусто, дым в руке,
Сухари-сухарики…
Песня была знакомой, очень знакомой. Когда-то написал ее Михайлов, и не просто так написал, а посвятил Вале, подарил ей. Леонид полагал, что песня давно умерла, но, оказывается, живет и поется.
Ему не хотелось разговаривать со студентами, среди которых были знакомые, да и убежать от воспоминаний вроде имело смысл. Он встал и направился в другой вагон. А вслед летело:
К сожаленью, не видал
Я тебя в пилотке,
Я чуть дольше воевал,
Все мотал обмотки…
Больше Леонид ничего уже не слыхал, грохотали колеса на стыке, а потом был другой вагон, но услужливая память подсказывала то, что было дальше в той старой песне: увидал бы тебя тогда – может, и перехватил бы у своего друга Леньки. Но вряд ли: он быть счастливым умеет, а я нет, а быть счастливым надо уметь… Где, подскажи, найти вторую такую же, Валя-Валентинка?
«В самом деле, где? – думает Громов. – Не в Энске… Только не в Энске». Чем была любовь к Вале, как не отрицанием, зачеркиванием всего с Раисою связанного? И что будет означать любовь к Раисе, если вновь она утвердится, как не зачеркиванием связанного с Валентиной? Но может ли он что-либо, хоть один день, зачеркнуть?
Мисс Элисабет Котова в новеньком белом халатике – талия подчеркнута – водит по институту иностранных туристов: двух безусловных научных работников-радиобиологов и одного безусловного журналиста. Мисс Элисабет с непостижимой для Громова и даже для Шаровского легкостью лопочет по-английски, научные работники слушают, задают вопросы и получают объяснения, газетчик же то и дело щелкает фотоаппаратом: «Мисс Элисабет на фоне электронного микроскопа», «Морская свинка в руках мисс Элисабет» и просто: «Мисс Элисабет Котова, русская специалистка по борьбе с повреждениями, вызываемыми атомными бомбами». Громов, видимо, талантливый ученик мисс Элисабет, ибо он довольно зло комментирует вполголоса каждый снимок, вызывая смешки у сопровождающих иностранцев русских. В то же время Шаровский цветет улыбками («Любуйтесь, заморские гости, какая у меня лаборатория, да и какова ученица!»). Титов смотрит американцам во рты, стараясь вставить в разговор глубокомысленное замечание вроде «о'кэй!», а Грушин, секретарь парторганизации, подзуживает Леонида:
– Что, Громов, отстали мы в знании языка? Догонять надо!
Но вот прозвучали последние «гуд бай!», все вздохнули свободнее. Шаровский потряс Лизину руку, Грушин хлопнул ее по плечу: «Молодчинка, Котова!» – и рабочий день вошел в свою колею.
– У тебя нет желания помочь мне получше освоить разговорный «энглиш»? – спрашивает Леонид, а Елизавета передразнивает его неверное произношение.
– «Энглиш»! Нет, дорогой, с этим в Энск поезжай, там тоже язык знают… Немножко разве что хуже…
Громов задумывается: а вот ведь нет, не обратится он к Раисе с такой просьбой. Легче Елизавету заставить. В Энске же внешняя близость отношений не означает вовсе… Чего не означает? Ну, если прямо говорить, – что в Энске не назревает конфликт!
– Обидели Лёнечку? – Елизавета, оказывается, за ним наблюдает. – А ты как думал? Не раз еще вспомнишь свою Валентину, скромную овечку! Сейчас же над тобой над самим пастух!
– Знаю, Лизонька, что умеешь больно ужалить, но тут ты не в курсе дела…
– Немножко знакома с тобой и с Раисой… А впрочем, молчу.
Однако Елизавета молчала только вначале – месяц назад. Молчала не из деликатности, а потому, что события ее ошарашили. Теперь же она не молчит, высказывается то и дело. И Громов уверен: чует, что в Энске зреет развязка, и весьма откровенно стремится ее ускорить.
Идут дни, и близится приезд Игоря, и беспокойнее становится Раиса, и Леня-маленький спрашивает то и дело, когда Волкович приедет, а в прошлое воскресенье даже сказал:
– Мама, а когда мой папа вернется, дядя Леня тоже приезжать будет?
Непостижим ход мыслей пятилетнего человека, но кто более точно мог бы сформулировать вопрос, с самого начала висящий в воздухе?
Позднее Раиса сказала:
– Соседи. Им до всего дело. Видно, разговаривали при мальчишке…
Сыну она не ответила, а Громов вопроса не повторил. Теперь, через неделю почти, об этом жалеет. Тянуть дальше нельзя. А чем это может кончиться? Ничем. Не вычеркнешь прожитого этапа, на новой основе из тех же материалов принципиально иного не создашь; и если месяц не принес близости, не придет она и через год. Разошлись пути-дорожки, вроде и параллельно лежат они, но и параллели не сходятся. И сколько можно продолжать опыт, дающий заведомо отрицательный результат?
– Пойдем в кино? – Это Громов обращается к Елизавете.
– В кино? Но ведь сегодня суббота.
– Знаю.
– Ну что же, пойдем. А по дороге будем говорить по-английски, ладно? – Елизавета довольна, хоть и пытается скрыть это.
Назавтра Раиса звонила:
– Ты заболел?
– Нет. Просто хотел дать тебе возможность подумать. И себе тоже.
– Назрела, значит, необходимость подумать?
– А разве нет?
– Ну, хорошо. Разговор не для телефона. В следующую субботу я буду в Москве, мне нужна монография Вольфа, тогда и поговорим.
Но в следующую субботу она не появилась, а Леонид не стал ей звонить, и правильно сделал, ибо через день пришло письмо: «Все очень сложно. Игорь вернулся. Мальчишка прилип к нему. Приходится откладывать разговор».
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Составление годового плана для Шаровского дело приятное; особенно наглядно виден размах работы, ее устремленность. А вот в составлении сметы что-либо приятное усмотреть трудно.
