Юля Панькова - Война не Мир
…Слушая его, я вдруг вспоминаю, что самой козырной машиной в Мертвой Долине в начале 90-х была девятка. Старые местные раисы ездили на волгах, раисы помладше ― на жигулях девятой модели. После «жаркого февраля» в республике откуда-то появились Ауди и Пежо, в разруху иномарку можно было взять прямо на улице. Видимо, в горы аллах посылает не только автоматы Калашникова и нефть…
― Потом и эта работа закончилась, ― продолжает художник, ― мои плакаты повесили, и я стал вообще героем труда. А плакаты были на тему, как правильно маршировать. Около сотни, как раскадровка. Поднять ногу, опустить…
Он машет на здоровущее полотно.
― Чуть поменьше, чем эта картина. Когда все кадры повесили, офицер, который заказывал марширующих, опять меня вызывает. Я так удивился: вроде все сделали. А он мне предлагает, так щелкая языком: может лачком вскроем?.. И я еще целый месяц вскрывал лачком…
От того, что все хорошо, мы берем передышку. Мы улыбаемся и елозим на стульях. Через минуту художник говорит:
― А тем временем в спортзал с моей росписью стали толпами ходить люди. Потому что в окна были видны картинки, и народ к ним тянулся. У молодежи появился новый вид развлечений, место тусовки, приходили даже дети офицеров и, кстати, сын того замполита, который все хотел меня посадить. Короче, спортзал стал армейским клубом. Я там познакомился с парнем ― грузин. Мой новый друг работал в столовой, раздавал хлеб, масло и сахар. Блатная работа. В свободное время он был борец, вольник. В спортзале мы вместе тренировались. Он весил легче меня на 20 кг , но при этом был очень сильный. Он все время выигрывал и бросал меня по всему матрасу как хотел. Но поскольку партнера на ринге ему все равно больше не находилось, то я был ценим. Он открыл мне кредитную линию в столовой. В любое время суток я мог приходить и брать много пайков. Меня это даже пугало ― он безоговорочно выдавал мне еду в любых количествах. Но моим товарищам, которые раньше морочили мне голову бойкотом, ― им это нравилось. Каждый вечер они начинали пухнуть от голода, и мне приходилось бежать и кормить их маслом. И я являлся в столовую, как последняя скотина. Я стоял и ныл: ну я бы не пришел, но у моих лучших друзей животы болят… Короче, за спарринг я брал рафинадом.
VI
Написано: «Ни один волос не упадет без воли»…
Если бы я была богом, я бы заменила «упадет» на «получишь», а «волос» ― на «голос».
Когда в Шереметьево-2 вдруг объявляют, что из сумки со своим барахлом нужно вынуть тоник, молочко и шампунь и выкинуть все в корзину, потому что провозить флюиды на борту нельзя, я в возмущении. Сначала я думаю о том, что от шампуня гостиницы Ренессанс я буду иметь вид террориста. Потом я думаю о том, что я не хочу сдавать свой багаж в багаж, потому что в жизни у меня не так много времени, чтобы получать его обратно. И, наконец, я покрываюсь благородной зеленоватой патиной изнутри. Меня ломает даже думать об этом. У меня ноют зубы и стремительно развивается анорексия. И все это потому, что я не хочу, чтобы меня досматривали с пристрастием и подозревали в злом умысле из-за одного (одного!) полоумного психа, который несколько лет назад пытался взорвать самолет жидкой бомбой. Я его ненавижу. Последний раз мне хотелось подложить взрывное устройство перед экзаменом таджикского языка. Думаю, остальных пассажиров тянуло устроить взрыв последний раз примерно тогда же. Давайте закупим на таможню детекторы лжи.
Может быть, массовое изъятие шампуня в аэропортах ― это акция гостиницы Ренессанс? Но вся их косметика включена в счет, я точно знаю. В баре номера она мне, лично, ни разу не попадалась.
В общем, все крайне запутанно. Чей мотив ― никогда не понять. Газеты, конечно, подсказывают ― ноги обычно растут в Швейцарский банк, специалисты, как всегда, утверждают… Но разве можно в современном мире искренне верить, что стол ― это стол, а не сон Морфеуса? … «Матрица ― это система, Нео. Система ― наш враг»…
Если бы я была богом, я бы каждому раздала по вселенной. Хочешь летать с досмотром, летай. Хочешь жидкие бомбы мутить, валяй, делай. Модератор отключил возможность оставлять анонимные комментарии.
(Зафрендить бы одного бога и подсмотреть, каким кодом он пользуется. Боюсь только, вдруг он окажется частью какой-нибудь блатной пирамиды, и я, как Икар, разобьюсь)…
Сегодня четверг. Я беру диктофон и обнаруживаю, что давно осень.
VII
В честь того, что я проворонила 11-ое сентября, в метро, ровно на станции Павелецкая я вынимаю из ушей Лакримозу и начинаю петь песню Лехи Паперного «Любимый отзовис, я так тебя люблю». Это песня про космонавта, который улетел в бесконечность, а его земная девушка пытается с ним связаться. Дальше там вовсе грустно. Я напеваю, стоя у двери, совсем тихонько. Пассажиры оглядываются. Я спою еще, наверное, на Рижской, если не засижусь за интервью у художника.
Сегодня был первый снег, и воздух морозный. По народной примете, зима начинается через 40 дней после первого снега. В СА снег выпадал один раз за зиму, молитвами белых ― на Новый год, как показ «С Легким Паром». Не вру…
Художник, как обычно, приносит мне кофе. Потом он садится за свое рабочее место, и начинает рассказ, и мне представляется, что изо рта у него идет пар.
― А через несколько месяцев после того, как я попал в Чехию, ― говорит он, ― в часть привезли новых солдат.
Мы давно не виделись. Я рада снова видеть его и благостно вздыхаю. Я не могу прикоснуться к космонавту, унесенному в вечность. Но я могу трогать тени самолетов, разрушивших башни, и послушать отголоски войны.
― По традиции, весь молодняк тут же радостно загрузили беспричинной работой, ― продолжает художник…
Один врач-нарколог, у которого я как-то брала интервью для журнала, сказал, что навязанный долг вызывает у человека такое же сильное негодование, как, например, идея о поедании дерьма. Скажем, мы видим в вагоне бабушку, и знаем, что ДОЛЖНЫ уступить ей место. И вот это «ДОЛЖНЫ» сразу порождает у нас в голове говенную мысль: «И когда она только наездится!». А если, скажем, к каждой бабушке в вагоне был бы приставлен сержант, который заставлял пассажиров вставать, мы бы, наверное, ненавидели бабушек еще больше…
― Но среди этого молодняка, который нам привезли, ― рассказывает дальше художник, ― попался один уникальный парень, армянин, который не хотел вообще ничего делать ― никакой беспричинной работы, что бы его ни просили. Когда он приехал в часть, его встретили земляки. Они ему сразу все объяснили: про то, что, в связи с землячеством, у него особое положение, и никаких сержантов он слушаться не обязан. Я-то был «за», не хочешь, не работай. Но в той ситуации, когда я был ответственным за дисциплину, это получалось против меня. Мы до сих пор были обязаны поддерживать порядок во вверенной группе и водить ребят строем в столовую. А этот парень нам все ломал. Получалось нарушение справедливости. Чем молодой армянин лучше других, если ему позволяют не слушаться?
Я думаю о «каждому по возможности». Теоретически, справедливо. Практически, как всегда… Если кривить душой, то возможностей всегда кажется меньше, чем трудоспособного населения, и на всех не хватает. От этого тянет рассуждать о позорном старте в семье колхозника или о форе в виде фамилии из списка Форбс. Если не кривить душой, то никаких возможностей в жизни вообще нет. Есть только твоя врожденная или развитая способность иметь или не иметь.
― Справедливость, ― фыркаю я, ― да ты первый там разлагал дисциплину.
― Ничего я не разлагал. Я честно предлагал альтернативу и, что умел, то и делал. Что я бумажки не собирал?
Я киваю.
― Ну вот. И я заставлял этого парня работать. Остальные «командиры» уже хотели забить, потому что ссориться с землячеством, сама понимаешь, никому не хотелось. Армяне начали встречать меня в темных углах и пугать. Предупредили, что зарежут.
Интересно, ― по ходу думаю я. Почему, если пугать человека огнестрельным оружием, то оружие надо вынуть и показать, иначе никто не поверит? А про холодное достаточно сказать «Зарежу!», и это действует…
― Реально, конечно, это все было страшно. Я сделал себе ножик и ходил с этим ножом, и спал с этим ножом, но продолжал того парня нагружать, как раньше начал. Из упрямства что ли так получилось, но когда его земляки стали меня пугать, я давай на него валить еще больше работы. Закончилось тем, что возле столовой, как положено, меня поймала группа товарищей и повела выяснять отношения. Мы подрались. До последнего я не знал, что буду делать. То есть, наши силы были настолько не равные, что отделаться парой фингалов и вставными зубами мне не грозило.
― Что ж ты сделал? ― я нервничаю. Это как на показе кино. Я понимаю, что никого не убили, иначе бы мне никто не давал интервью, но ничего поделать с собой не могу.
― Я не стал дожидаться, когда меня будут резать. Я схватил первого, кто стоял ко мне ближе и начал метелить его об асфальт. Я метелил его сильно. Он все время кричал: «Я тебя зарэжу, зарэжу». Помню, я думал такую мысль: как он меня зарежет, если я его бью головой об асфальт уже полчаса, а он только кричит? Это меня подбадривало. Вот, этим вопросом я и занимался, пока товарищи, которые стояли у меня за спиной, били меня ― чем попало и по чему им нравится. В общем, получается, практически зарезали. Но я понимал, что сам могу победить только одного человека, и старался как следует… Свою задачу я выполнил. Тот парень лежал в больнице, у него был перелом черепа, челюсти, ребра были сломаны, короче, все, что ломалось, я ему поломал.
