Юля Панькова - Война не Мир
Пару минут мы грустим.
― Или там еще была девушка, по соседству с гарнизоном. Чешка. Она объявила, что ее изнасиловали русские солдаты. Нас построили, тысячу человек, или сколько там было… Чешка ходила вдоль строя, опознавала. В любого, кого она ткнет, никто разбираться не будет, с радостью отдадут под суд, как насильника-оккупанта. Хотя никто эту тетку в глаза не видел. За территорию полка пачками никто не ходил. Не было ни увольнительных, ничего. Все сидели за заграждением, наружу попадали только, когда вывозили на учения, но это под присмотром, или в исключительных случаях, ― художник ерзает, ― я, например, выходил, когда у меня была работа вне территории. Мне давали пропуск, и я мог выйти. Перед выходом в город солдаты еще грузили мне кучи барахла, которое можно продать чехам, потому что это халява, знаешь, выйти и самостоятельно пройтись, прогуляться. А в остальном, как на зоне, небо в полосочку. А она пришла и выбирала, кто ее изнасиловал. И каждый понимал, что ей стоит только палец поднять, и ты ничего не докажешь. Никаких прав. У солдата нет адвокатов.
― Ну, выбрала кого-нибудь?
― Нет, ― смиренно говорит он, ― она всех обошла и сказала, что не нашла.
По спине у меня почему-то пробегают мурашки.
У одной из девушек-эмигранток, переживших войну в СА, сейчас растет сын «зверек»… После блокады она вернулась в Россию и долго не могла получить гражданство (хотя родилась в Саратове). Она не могла получить гражданство, без гражданства не могла получить работу и, соответственно, детский сад для блокадного ребенка, которого никогда не планировала. Я надеюсь, что этот ребенок никогда не узнает о второй половине своих кровей и обстоятельствах, в которых зачался. Пока его гребаный отец где-нибудь под солнцем аллаха, возможно, гнул пальцы, балдея от своего геройского прошлого, незапланированная мать-эмигрантка и репатриантка, еле добившаяся родного гражданства, сумела воспитать отличного мальчика…
― Кстати, вскоре после того случая с чешкой, ― продолжает художник, хлопая глазами, словно в чем-то виноват, ― я попал на местную гауптвахту. На гауптвахте ― ну… обычная гауптвахта, ничего выдающегося ― меня кормили чаем и хлебом. Чай холодный. Спать не давали. Не в смысле, что кто-то стоял надо мной и все время будил, как на пытках, а просто физически невозможно: на полу холодно (зимнее время), а лежаки ― знаешь, такие, как на пляже в Сочи…
Я закрываю глаза и представляю пляж…
― Гауптвахтические лежаки хранятся на улице, и они покрыты ровненьким льдом. Если занести такую постель в помещение и лечь на нее, часов до трех ты будешь спать на льду, а до утра, до подъема ― на мокром дереве. Таким образом, твоя жизнь проходит стоя, на голодный желудок, но не без прикрас. Думаю, у всех они разные. Мне, например, выдавали книжку и… выключали отопление. Книжка ― армейский устав. Устав я должен был выучить. Кроме того, в свободное от чтения время для меня проводили спортивные праздники: в пять часов утра тебя выводят на свежий воздух и заставляют выполнить какой-нибудь норматив ― скажем, чемпионскую норму по бегу. А если ты совсем без сил и не выполняешь норматив, то разница между тобой и кандидатом в мастера спорта умножается по какой-то формуле. В итоге получается количество дополнительных дней твоего пребывания на гауптвахте ― с теми же лежаками, нормативами и без еды. То есть выйти оттуда тебе уже вообще никогда не светит. Помимо прочего, днем ты должен приносить пользу армии ― грузить мусор или что-то похожее, чтобы сильно хорошо не казалось.
― Божечки! За что ты туда попал?
― Да один большой руководитель дал мне задание поправить плакаты. Старые плакаты. Их нарисовал азербайджанец, который там раньше служил, блин, в эпоху упадка структурализма. Офицер, у которого эти шедевры с тех пор были в ведении, считал, что плакаты отличные, и хотел только немного их подреставрировать. А мне совесть не позволяла этого сделать, блин, я даже не знал, с какой ноги к этому искусству подойти. Целую неделю я ходил вдоль плакатов, испытывал вдохновение. И вот однажды в конце дня ко мне приперся этот офицер, заказчик, и не нашел на своих плакатах следов реставрации. Его это мощно взбесило, и он определил меня на гауптвахту. Всю следующую неделю меня водили на гауптвахту, как арестованного, но никак не могли принять, потому не хватало каких-то справок. Однако, регулярно в четыре часа дня с меня снимали ремень, шнурки, я брал зубную щетку и мы шли. Гауптвахтеры говорили: а у вас вот этой бумажки нет, вот этой… Меня уводили. Наконец-таки приняли. Но там было так жутко, что я сразу начал искать выход.
― Нашел?
― Да, конечно, ― он широко улыбается, ― я смотрел в окно!
― Опять?
― Счастливые случаи… Ну, в первый раз, когда я смотрел в окно на свинарнике, меня спас потенциальный клиент. Потом ― тоже. Я всегда заботился о клиентах. В этом и фишка. Пареньку, который вытащил меня с гауптвахты, нужно было украсить спортзал. Старый сержант, ответственный за физическую подготовку, к тому времени уже несколько месяцев, как собирался домой и от всех этих отжиманий, сапог, пробежек, короче, от спорта его тошнило. А новому хотелось, как лучше. Новый выгреб из спортзала все дерьмо, очистил раздевалки от хлама. Особенно напрягаться для этого не требовалось ― надо было просто найти солдат, которые умели сваривать, белить, убирать… Короче, надо было просто хотеть. Или начать честно выполнять свои обязанности. В общем, в спортзале, куда он хотел меня пригласить, уже были тренажеры, матрас, чтобы заниматься борьбой. Не хватало только картинок. На побеленных стенах спортзала получилась большая пустая поверхность. Я посмотрел на это дело и предложил новому сержанту сделать роспись на тему разных видов спорта. Я нарисовал ему эскизы. Он сказал, что все это супер, и выписал деньги, мы закупили краски, кисточки. Единственная проблема до моей гауптвахты была в том, что меня не отпускало начальство. Новый сержант еще не имел такого авторитета, чтобы брать на работу художника, и никак не мог осуществить свои мечты о красивом спортзале. И вот, сидя на той гауптвахте, я постоянно смотрел в окно. Способ уже проверенный: тюрьма по любому находится на территории части, так что все время кто-нибудь ходит мимо. Я знал, что с гауптвахты, так же, как с наряда в учебке, на работу отдавали кому угодно. И вот, увидев сержанта, я высунулся наполовину в окно к нему и кричу: я, раб, я раб… хочу в Египет!..
Представляя эту картину, мы с художником синхронно умиляемся тому, как благосклонна жизнь к умным людям.
― И он меня взял… ― художник улыбается, ― от радости, что меня спасли от тюрьмы, я размалевал ему стену в спортзале в рекордные сроки. Моя работа на этом, как ты понимаешь, как бы, кончилась. Но… возвращаться на гауптвахту мне не хотелось. Вообще не хотелось. Я начал укатывать своего сержанта, типа, давай я останусь, вон, говорю, еще сколько работ. Сержант согласился. Он пошел договариваться с моим начальством, и через час моя судьба была решена. Он вернулся и говорит: ты только на улицу не выходи, работай в своем режиме, хавчик мы тебе будем носить. И я стал украшать спортзал. А когда кончилось время моего наказания, меня сдали обратно в казарму. Я вернулся к своим товарищам, рожа толстая, и меня спрашивают, где был? Я говорю: на гауптвахте… А начальник, который меня посадил, начал орать: ну теперь ты понял, как плохо бывает в жизни тем, кто себя плохо ведет? Я говорю: да. Будешь плакаты подрисовывать? Я говорю: нет.
Рафаэль Бруно.
― Начальник меня чуть не убил. Как нет, говорит? А я ему: сам не видишь? И показываю ему на плакат, где у солдата советской армии нарисовано шесть пальцев. Начальник смотрит на пальцы и говорит: да? и что же теперь делать? Выкинуть, говорю, наф эти плакаты и рисовать новые. Он раздулся в объеме лица и спрашивает: а чего ж ты, говорит, раньше мне не сказал?
Художник пожимает плечами.
― Зато спортзал сделали… Короче, для реставрации шестипальцевых плакатов я заказал себе 10 бочек краски, по 100 л .
― Это ж захлебнуться! ― от жадности у меня нехорошо на душе.
Художник весело машет лапой.
― Да я уже просто знал, что между 10-ю и 100 литрами в армии нет большой разницы, но просить в любом случае надо больше. Мастерскую я себе выбил. И вот как раз тогда, во время работы над плакатами, уже после случая с чешкой, у меня и появилась возможность выходить за территорию полка в любое время суток: моя мастерская была в городе, ― подняв руку, художник делает жест «йес!», ― в итоге из-за этой работы и льгот с увольнительными у меня получилась гора всякого добра, которое можно менять на другое добро, куча личного времени, и я стал реально свободным художником. Только я был свободным художником не в Париже, а в Чехии, и слегка в армии. Но по сравнению с предыдущим армейским годом это был рай. Два месяца, не спеша, я рисовал эти плакаты. Было счастье. По дороге мне давали продавать разное барахло, я возвращался из города с выручкой, полный творческих впечатлений и сил, только что на такси не ездил.
