Евгения Берлина - Чужой Бог
Люди, пришедшие в 90-е годы, торопливо воплощали желания тех, кто лгал и ёрничал, корча из себя святых всего несколько лет назад.
И вдруг оказалось, что вокруг по-прежнему много лжи, и истина, даже поиск её, желание жить «по совести» — всё это не коснулось людей, которых почему-то называли «новыми».
Понимал ли это Вадим? В сущности, он уже был одним из этих людей. Теперь он жил, как в лихорадке: дела, встречи, документы.
Какие-то тюки они встречали в одесском порту, перехватив груз у конкурирующей фирмы. В плотной черноте ночи больно светили фонари, перекликались грузчики, он боялся упасть в воду, и отчего-то казалось, что он вор, хотя в кармане куртки лежали документы и накладные.
Когда они вернулись в Москву, вновь мысль о «другом чувстве» напомнила о прошлом.
«Если не надо будет страдать, тогда легко станет жить, просто и легко», — думал Вадим.
Но душа его сопротивлялась, и, не понимая, что с ним происходит, он чувствовал себя на пороге нового рабства, которое ему предстояло, и не мог не страдать.
* * *Лена казалась существом слабым, её вопросительный взгляд заставлял думать о юности, ещё ничего не изведавшей и желающей любить, но можно было заметить её беспощадную усмешку, особенно когда она смотрела на взрослых.
Она осознавала, что в последние годы жизнь её была только собиранием сил для будущих поступков.
Раньше она прекрасно танцевала, и худенькое, нежное тело её отличалось особой грацией. Но в последний год она стыдилась танцевать и показываться окружающим в красивой одежде, стараясь быть незаметной.
Первая влюблённость с поцелуем и детским объятием, замеченная бабушкой (Лену строго наказали), прочно связывалась у неё с грехом и запретом.
Воспитанная бабушкой в любви к дому, уюту, в страхе перед любой «непристойностью» в словах, поступках, образе жизни (оттого надо было постоянно себя контролировать, нельзя было нарушить — и не быть наказанной), Лена более всего боялась греха и много думала об этом.
«Отчего я думаю о дурном? — спрашивала себя Лена. — Отчего всегда думаю, КАКОЙ грех я могла бы совершить?»
Кроме как к тётке, ей не к кому было обратиться с этими «ужасными» вопросами для девочки, не так давно собиравшей открытки с киногероями и актрисами, а теперь критикующей общество.
Тётя Анна громко смеялась, дразнила, отнимала дневник, и приходилось бегать за ней по комнатам, кричать, а потом, упав на диван и прижавшись мокрым от слез и пота лицом к жёсткой ткани, чувствовать большое тело Анны рядом, терпеть её липкую ладонь на своих волосах, прислушиваясь к словам:
— Ты потому думаешь о дурном, что это вовсе и не дурное, надо только испытать, всё испытать.
— Уезжай, уезжай, — шептала она, защищаясь от тёткиной беспощадной иронии.
Но её взросление совпало с резкими изменениями жизни, приведшими всё в движение. Новое, хаотическое время с возможностью жизни не по старым правилам меняло для неё и само понятие греха.
Её тело наполнялось силой, и отрицать жизнь было почти чувственным наслаждением.
«Я всегда могу ЭТО разрушить: их покой, их уют, сейчас я хорошая, добрая, но они должны знать, что я могу быть другой, они ещё не знают, что я уже существую отдельно от них».
* * *Со времени последнего разговора Ильи Михайловича с Леной прошло больше месяца, но ничего не изменилось в их отношениях, хотя единственной целью его было заставить Лену не отождествлять его с целым поколением, ещё анекдотичнее — с обществом. Она должна уяснить раз и навсегда, что он просто-напросто её отец, любящий и ждущий только дочерней любви.
— С Леной вообще невозможно разговаривать, — раздражённо говорила за завтраком его жена. — На любое замечание — грубость, насмешки, вызов. Откуда такая жестокость?
— Тебе надо приблизить её к себе, просто в ней проснулась маленькая женщина, это надо поощрять, — наставлял Илья Михайлович, допивая утренний кофе. — Она, естественно, начнёт сравнивать себя с тобой, даже соперничать но следить за собой. Всё это так естественно в её возрасте.
— А ты бы поухаживал за ней, как за мной когда-то, — язвительно заметила Елена Леонидовна.
Он смутился. Этот вариант он, к своему стыду, уже пробовал, даже начал опять думать о почти забытой со времён юности стороне жизни — видении всех окружающих предметов возбуждающими, угловатыми. Но, конечно, осталось только любопытство к чужой молодости.
— Что ты говоришь? — с досадой перебил он жену. — Поезжайте в модный магазин, купи девочке наряды, придёт этот Вадим, пусть поболтают.
Денег было достаточно для модного магазина, и они отправились.
Для Лены, как и для любой женщины, даже самой юной, было чудесно бродить среди прозрачных витрин, отделяющих секции, рассматривать импортные вещи, предметы, украшенные цветами, слушать музыку и воображать, что всё это — для неё одной, оттого так ласково улыбаются ей продавщицы, стараются помочь выбрать самое красивое платье. И долгие часы эти были праздником.
Но когда они с матерью уже собирались уходить, она вдруг почувствовала, что за ней следят. И телом своим вспомнила, что следили все эти часы праздника, боясь, чтобы она не украла.
И, остановившись в изумлении, она против желания опять вспомнила — уже ироничные, презрительные взгляды продавцов вслед более бедно одетым покупателям (совсем плохо одетых не пускали), вспомнила оценивающие, бесстыдные взгляды молодых продавцов, только что склонявших головы в полупоклоне. И обыденность, скука этой лжи поразили её.
— Что ты плачешь, Лена, что случилось? — испугано спрашивала Елена Леонидовна.
Но девушка молчала, не в силах остановить слезы.
Мама так встревожилась, что взяла такси, привезла её домой и, уложив на диван, даже чмокнула в щеку.
Лена немного успокоилась.
«Они все лгут и притворяются, все люди, и отец, и мама, им правду думать и говорить страшно, — думала Лена. — И я лгу, как они. Значит, мы уже давно равны».
Она с удивлением чувствовала, что эти мысли приносят облегчение.
В её доме не знали ничего «над собой» — ни Бога, ни святынь, в сущности, здесь не было даже культа родины. И оттого Лена, не вполне осознавая это, хотела быть равной взрослым — в грехе.
Она думала о том, что ей нечего противопоставить этой всеобщей лжи: в её жизни не было сильных чувств, нравственной защиты, а её ирония и безверие делали её ещё более беззащитной.
И ей показалось естественным продолжением лжи то, что они с Вадимом, как всегда, гуляя вечером, оказались в квартире его знакомых — и десятки предметов были свидетелями их близости без любви.
* * *В сущности, этой близости желали и Вадим, и Лена: она — чтобы окончательно для себя стать взрослой, он — стремясь преодолеть робость перед Ильёй Михайловичем и его домом.
Их влюблённость была кратковременной и давно прошла, после нескольких встреч, ещё до момента близости.
Он видел краску стыда на её лице, испуг, желание защитить себя, но она как будто сразу заставляла себя преодолевать всё.
Когда он слушал её шёпот: «Да, так должно быть со мной, это унижение», то думал о любви и поклонении, которыми окружён в её доме, и её родители, Илья Михайлович готовы ради него на многое. Он думал и о повышении в фирме, и о свободе чувств и что-то с упоением лгал, но главным было то, что ему не жалко Лену. Он позволял себе быть грубым, упивался лёгкой победой.
Ему казалась очень смешной мысль, что они с Леной могут не знать, кто же они на самом деле, действительно ли они существуют в этом времени, и он засмеялся.
Часть 3
Сознание свершившегося греха, было так сильно в Лене, что ей начало казаться, будто все осуждают её.
Она была в полном одиночестве, во власти новых ощущений, и постепенно отчаяние заполняло её существо. Одно время она восхищалась Вадимом, его самоуверенностью, но сейчас её детская влюблённость окончательно исчезла.
«Мне надо любить его, обязательно любить», — думала Лена и чувствовала стыд и отвращение.
Вот она стала настоящей женщиной — как ей казалось, она желала этого, — и ничего не переменилось, не хотелось украшать себя, быть смелой и дерзкой, как мама, тётя, наоборот, она всё чаще думала о себе как о маленькой девочке и жалела себя.
Нравственная сила оказалась в ней много сильнее, чем можно было предположить в избалованной, своенравной девушке, стремящейся к разрушению жизни. То, о чем думалось с таким вызовом, стало реальностью, и оттого казалось, что всем открылась тайна её жизни и теперь все будут смеяться над её телом — и прятаться незачем, скрывать.
Как никогда раньше она была близка к дурным поступкам, ударила Аллу, ссоры с отцом становились всё жёстче, в один день она стала тихой, испуганной, подарила Алле своё новое платье.
