Евгения Берлина - Чужой Бог
«Если это добродетельная жизнь и только так возможно жить сейчас честному и свободному человеку, то порок всё-таки краше, — с иронией думал Вадим. — Что за скука — постоянно очищать собственную душу. Хиппи — ассенизаторы».
Он засмеялся, но тут же ему стало стыдно собственной бессмысленной жестокости.
Вадим вспомнил, сколько они спорили о том, какая жизнь должна быть в России.
«Я был болен идеей равенства, как они сейчас, — думал он. — И в то же время сколько усилий я тратил, чтобы выделиться из толпы, почти не осознавая этого: копил деньги на яркие галстуки, ботинки из жёлтой кожи, читал запрещённые книги. И был фанатиком идей, которые уже тогда устарели. Вот что страшно!»
Отрицание самого себя, того, прошлого, вдруг доставило ему резкое удовольствие.
«Собственно, я ничего не совершил дурного, — торопился он оправдаться перед собой. — Я стал злым, но это естественно, и я нуждаюсь в понимании, а даже мама не понимает меня».
Да, Вадим шёл домой, зная, что скоро, возможно, через несколько дней, он покинет мать, комнату, где вырос.
Ссоры с матерью, рано постаревшей, всегда тихой и прощающей, начинались как будто из-за пустяков, мучающих бедных людей. Она оставалась прежней, хотя мир вокруг менялся, просила его слушаться старших, не бросать институт, в котором он считал бессмысленным учиться, не быть злым.
А он кричал ей в ответ:
— За что ты ненавидишь меня?
Он знал и боялся в себе того, что видел в ней: желания рабства. Когда-то она уехала по призыву комсомола на одну из больших строек. Вадим родился в длинном и грязном бараке от красивого белокурого человека, которого даже не помнил. Она рассказывала сыну, как они шли по платформе строем с чемоданами и рюкзаками, голос комсорга властно выкрикивал фамилии, хотелось спать, и когда прозвучала её фамилия, ей показалось, что слово повторяют десятки незнакомых голосов — чем больше их появлялось, тем острее чувствовала она одиночество.
Потом были однообразные дни, холодная комната на двенадцать девушек, тайны, коробочки со значками и открыточками. На митингах и собраниях она стояла, вытянув руки вдоль тела, поставив перед собой маленького Вадима, сжимающего в ручке красный флажок, и в упор, не моргая, смотрела на трибуну. Она верила людям на трибуне, хотела быть похожей на своих подруг, им надо было держаться вместе, потому что мир для них был полон врагов, империалистов, посягавших на идеи коммунизма.
Вадим вспоминал, как она училась ночами, чтобы закончить техникум и получать на двадцать рублей больше, вспомнил бережно хранимые ею грамоты и значки победителя социалистического соревнования.
«Я не хочу ничего, что есть в её жизни, — подумал он со злобой. — Я связан прежде всего этим, а я должен быть другим, новым человеком. Путь тут один — освободиться от семьи, ничего не иметь из прошлого в своей душе».
* * *Мать ждала его всю ночь. Толстая, с седыми развевающимися волосами и темно-красными губами, эта женщина была полна извращённой святости, святости человека очень плотского и не умеющего молиться, но поглощённого своей любовью к сыну.
В эту ночь она легко переходила из одного состояния в другое: чувство тревоги сменялось апатией. Только мысль о сыне оставалась нежной и робкой.
Несколько месяцев назад предчувствия начали мучить её: чуткая ко злу, она понимала, что какая-то сила разъедает душу её мальчика, он готов бросить свою жизни в чёрную бездну и
своё желание убить душу почему-то называет «самоусовершенствованием».
Начался рассвет, и женщину охватил страх. Она сделала, поднявшись со стула, несколько нелепых, суетливых движений и резко остановилась.
— Я ничего, Господи, — отозвались эхом её слова. — Но спрячь его, моего сына.
* * *Когда Вадим вошёл, в комнате был полумрак окно ещё было закрыто плотными шторами, горела только лампочка торшера. Собака разлеглась на полу, сухое тело её блестело.
Его мать стояла у стены, тень нависала над ней, и тело её казалось вздувшимся. Вадим, увидев её, сразу почувствовал усталость, ему на миг захотелось спрятаться, уткнуть лицо в руки этой женщины. Но уже другое, как ему казалось, «взрослое» чувство заставило остаться у двери.
— Я скоро уеду отсюда, — резко сказал он. — Я уже договорился.
Вадим сразу почувствовал, что произнесённые слова приобрели особенное значение.
В комнате было тихо и тревожно, даже собака насторожилась и отрывисто гавкнула. Его мать не двигалась, ожидание измучило её.
— Куда ты пойдёшь? — только спросила она горестно.
А он в ответ стал выкрикивать слова, уже не понимая их смысла, не думая:
— Я уйду, потому что вы все виноваты, вы хотите, чтобы я помнил, а я помнить не хочу ничего…
Он чувствовал, что ей больно от его слов — она слабо вскрикнула, но даже в этом её робком протесте он слышал покушение на его душу и свободу, и подумал, что хочет сделать ей больно, и не понимал того, что опять «переступил», подло «переступил».
Наступил день. Вадим собирал вещи, а его мать сидела, не двигаясь, там, где застал её свежий утренний свет, и казалось, что она неумело молится вспухшими красными губами.
Часть 2
Несколько месяцев Вадим зарабатывал тем, что продавал газеты и сигареты в переходах метро, ночевать приходил к знакомым молодожёнам, о которых не знали его родственники и не могли его там отыскать.
Он старался быть невидимым в их доме, не мешать, являлся к полночи, уходил на рассвете, и вновь улица, толпа, случайность становились его стихией. Но понемногу он копил деньги и искал, чем ему заняться всерьёз.
Однажды вечером, когда Вадим, скрючившись над низким столиком в углу длинного перехода, пересчитывал свою жалкую выручку от продажи газет, человек над его головой сказал громко и небрежно:
— Мне нужен юнец.
Вадим поднял усталое лицо, спросил рассеянно:
— Что вам? Человек засмеялся:
— Деньги пересчитывать будешь, если заработаешь. СП «Факел».
Незнакомец ему не понравился: насмешливое, холёное лицо, скользящий взгляд, скорее недобрый, и ещё (Вадим определил не сразу, а позднее, когда они сидели в кафе и разговаривали) его любопытство и чувственность немало смущали Вадима.
Но он как-то с налёту, в этот же вечер дал согласие: необходимо было жить относительно нормально, снять комнату.
Вадим сразу смирился с тем, что рядом с ним будет именно такой человек. Позднее ему придётся сравнить две любви к себе — отца и дочери.
Причина выбора Ильи Михайловича имела глубокое, связанное с его дочерью объяснение.
Они с Вадимом почти сразу нашли тот управляемый способ общения, который примирил многие законы природы. Но в кафе, в липком облачке аромата пирожных и кофе, Вадим испытал лёгкое отвращение от взгляда Ильи Михайловича, от прикосновения его руки.
Он вспомнит это чувство много позднее, после близости с Леной, старшей дочерью своего патрона, когда постоянно возвращающееся ощущение мягкой и нежной кожи девушки и её робкого дыхания уже перестанет волновать его, и они будут недоуменно смотреть друг на друга, пытаясь осознать место своей исчезнувшей влюблённости в потоке иных чувств и ощущений.
* * *Илья Михайлович мягко и настойчиво лепил эту дружбу из пустоты пышных слов о новом поколении и показной мужественности. Для этого ему пришлось взять на себя роль покровителя Вадима. Илья Михайлович работал в СП главным бухгалтером, и Вадим стал его секретарём, учился вести бухгалтерские книги.
Но выбрал он Вадима в толпе, среди многих похожих на него пооборвавшихся юнцов, потому что ему, в общем-то, человеку порядочному, не могущему и не стремящемуся нарушать законы жизни (хотя постоянно помнившему, что нарушение возможно), нужен был именно Вадим: в лице его, наблюдая за ним много дней, он увидел желание добиться цели во что бы то ни стало, эту особенную беспощадность «новых» людей, и потому особенную готовность к пороку, греху, как и у его старшей дочери Лены.
* * *Дом Ильи Михайловича, где с такой радостью приняли Вадима, был типичен для большого города конца 80-х годов: ещё как-то сохранились традиции хлебосольного семейства, в просторных комнатах квартиры, унаследованной от родителей его жены Елены Леонидовны, можно было устраивать даже танцы для детей, уютные чаепития, а картины, тяжёлая вышитая скатерть на овальном столе создавали особенную атмосферу.
Но уже везде можно было заметить следы безликости нового времени: в предметах, сделанных небрежно и аляповато, в свободе и даже грубости речей людей, не боящихся любых слов и уже развращённых временем.
Елена Леонидовна — высокая, ещё стройная женщина с седыми волосами, гладко зачёсанными за уши, с узким некрасивым лицом — производила ещё в юности сильное впечатление на молодых людей своей страстностью на грани истерики. В 1962-м, когда они поженились, этот брак в компании Ильи Михайловича считался особенно удачным, и ему завидовали.
