Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим
Моя работа в течение 12–14-часового съемочного дня занимала от силы минут десять. Иногда я фотографировал во время киносъемки. Но это не всегда удавалось: то лезет в мой кадр оператор со своей камерой, то голова Нади, то она тихонько шепнет мне, что я отвлекаю актеров. А вот когда кинокадр снят, я прошу актеров повторить его для меня, они играют, я щелкаю фотоаппаратом. Через день-другой показываю фотографии Наде, и она отбирает то, что, по ее мнению, годится для рекламы будущего фильма. Прочитал сценарий. Он назывался «Эшелон идет на Восток». Название отсылало к давнему веселенькому фильму сталинских времен «Поезд идет на Восток», как бы с ним полемизируя. Предполагался фильм-путешествие в теплушках через всю страну в 1945 году. Только что кончилась великая война. Уцелевших в кровавой мясорубке солдат сажают в эшелон и везут из Германии в Россию. Они надеются на скорую демобилизацию. Но не тут-то было! По дороге выясняется, что их гонят воевать с японцами. Весь фильм – их глухая тоска, разговоры, дорожные приключения, добыча еды и выпивки, романы с фельдшерицами и медсестрами, драки, арест молодого, не успевшего повоевать новобранца, который читал товарищам стихи Мандельштама, жестокая расправа со стукачом. Запретные прежде темы и мотивы. Перестройка!
Работали мы в Шушарах, где железнодорожники собрали и хранили старую технику. На нескольких путях стояли старинные теплушки, платформы, ржавые паровозы, пассажирские вагоны. Среди них – древний, четырехосный, тяжелый салон-вагон. Интерьер вагона был не раз переделан, но пропорции окон остались прежними. Наверное, менялись колесные пары и рессоры, но их конструкции, их очертания неизменно повторялись. И, главное, – сохранилась наружная обшивка вагона. Под многими слоями зеленой краски скрывалась старинная клепаная сталь. Головки заклепок были крупными, выпуклыми. Словом, снаружи этот вагон выглядел персонажем из моих папок и, думал я, быть может, именно в нем когда-то путешествовала загадочная М.?
Однажды в работе возникла пауза, не приехал вовремя главный наш артист – Филимонов. В связи с кинобумом толковые актеры были нарасхват. Чуя, что бум скоро кончится, они спешно зарабатывали, мотаясь с одной съемочной площадки на другую. Я бродил возле салон-вагона, искал точки съемки повыгоднее, поинтереснее и снимал его для себя. Хотел повесить большую фотографию на стену.
– Красивый вагон, – тихо сказал кто-то у меня за спиной, я вздрогнул и обернулся. Надя. Ее приближения я не почувствовал, не услыхал, и мне показалось, что она просто сама собой неожиданно материализовалась из воздуха.
– Да. Вот хочу большую карточку на стенку повесить, – сказал я.
– Сделайте и мне, пожалуйста. Я вам заплачу.
Ее темные очки уставились на меня, как глаза лемура.
– При чем тут деньги. Сделаю, конечно.
– Вагон этот настоящий. Больше семидесяти лет ему. Железнодорожники говорят, что в нем ездил царь. Потом Петр Врангель. А в Отечественную – Рокоссовский, – сказала она. – Очень хочу снять кино про то время, когда ездил в этом вагоне царь.
– Вот как? – Я удивился и не знал, что сказать. Удивился более всего тому, что она мне, малознакомому человеку, говорит о чем-то сокровенном. А как у них, у киношников, принято реагировать на подобные сообщения? Согласно кивать? Говорить, что это гениальная идея? Иронизировать?
– Давайте сниму ваш портрет, – сказал я. – Пока Филимонов не приехал.
– Мой портрет? А зачем?
– Мне директор приказал. Вас снять, оператора и актеров. Не только в работе, но и просто портреты. Отдельные.
– Терпеть не могу сниматься, – она повернулась, чтобы уйти.
– Постойте, – взмолился я, – мне правда нужно. А потом не будет времени. Послушайте, я сниму вас на фоне этого вагона. Получите и себя и вагон в одном кадре.
– Мне нужен только вагон.
– А дирекции – вы!
– Пошла она, эта дирекция!
– Раз так, не получите вагон.
– Шантаж.
– Именно.
– Какой вы упрямый.
– Это моя работа.
– Черт с вами – и она направилась к вагону. – Только быстро.
– Снимите очки, – приказал я, настраивая аппарат.
– Еще чего!
– Послушайте, ну что это за портрет в темных очках? А зеркало души? Нужны глаза, иначе портрета не получится.
Зеркало души, наверное, ее убедило. Она вздохнула и сняла очки, прицепив их оглоблей за ворот пуловера. Часто заморгала. Без очков ее темные глаза оказались подслеповатыми и беспомощными.
– Поехали, – сказал я. – Вы мне рассказывайте что хотите, а я буду снимать. Потом выберем, что получше. Расскажите, почему вы хотите делать кино про Первую мировую.
– Понятно. Теперь вы режиссер, а я – ваша жертва. Актерка. Вы мне даете актерское задание.
Она вытащила из заднего кармана джинсов фляжку коньяку, открутила крышку и глотнула. С прятала фляжку.
– Первая мировая? Ну что ж. Я частично казашка, частично ингушка, немного русская. Мой дед – чистый ингуш. В Первую мировую он служил в «Дикой дивизии». Много интересного рассказывал. И я поняла, что тогда сохранялись остатки понятий о чести, достоинстве, долге. И тут же, на глазах моего деда и его товарищей, они рушились. Гибла романтика. И настала революция… Смешная подробность. Дивизия-то мусульманская. И для них специально стали делать георгиевские кресты без христианского Георгия. Заменили его двуглавым орлом. А они возмутились. Орла назвали «птичкой». Потребовали вернуть Георгия, потому что он – «джигит». Он же на коне и с копьем.
Пока она рассказывала, ее лицо менялось, делалось по-разному выразительным. Иногда мелькала улыбка, почему-то виноватая. А я работал, то и дело нажимая на спуск аппарата. Она снова глотнула из фляжки. Протянула фляжку мне. Я отказался. Сказал, что не пью уже несколько лет.
– Зря, – сказала она. – Вам нужно иногда расслабляться.
Откуда она знает, что мне нужно? Ее глаза изменились, стали вроде бы больше, перестали моргать и смотрели так упрямо, твердо, будто она собралась меня загипнотизировать, подчинить своей воле. А я все снимал и снимал.
– Простите, я знаю о вашем горе. Рассказывали, – тихо сказала она, глядя не в аппарат, а прямо мне в глаза. – Сколько времени прошло?
Я опустил аппарат.
– Четыре года.
– Мало, – вздохнула она. – Я знаю. Чтоб тоска прошла, должно пройти лет шесть-семь. Выпейте.
Она опять протянула мне фляжку, и тут я почему-то не посмел отказаться. Глаза гипнотизера. Сделал глоток и вскинул камеру.
– А чем занималась ваша жена?
– Работала в школе. Литературу преподавала в старших классах.
– Умная была женщина?
– Да. И, главное, без бабских капризов и амбиций.
– Вам ее никогда не забыть, раз так о ней говорите. И память эта всегда будет с вами. А вы – все равно заведите себе подружку, иначе спятите, разрушитесь, – настаивала она, а я продолжал снимать, надеясь, что ее гипнотическая сила прочитается на снимках. – Себя не предлагаю, я замужем.
Как о женщине я о ней до сих пор не думал. Теперь подумал и решил: если бы и предлагала, не взял бы. Ты не женщина, а непонятно кто. Какой-то сгусток энергии в маленьком теле. Загадочное существо.
– Вон сколько у нас хороших барышень, – продолжала она. – Гример наш, Марина, похоже, глаз с вас не сводит. Уважьте девушку, она девушка добрая.
Уважил. Через три дня на хлопушке появилась цифра сто. Обычай велит это событие отметить пиром для всей группы. А накрыть стол по случаю сотого кадра обязан режиссер. Двухсотого – оператор. Трехсотого – художник. Дальнейшее никакими правилами не отрегулировано, хоть в некоторых фильмах, как мне рассказали, набирается до тысячи съемочных кадров.
Словом, возникла коллективная пьянка. Местом действия назначили интерьер салон-вагона. Первый тост был Надин.
– Товарищи! Или, в связи с переменами – господа! За фильм пить, как всем известно, нельзя. По этому выпьем за перемены, – она очертила в воздухе над головой круг, – и за наш сценарий. Он, по крайней мере, честный. Будем и мы честными по мере наших сил и возможностей. А какое получится кино, как говорится, вскрытие покажет. В общем, будьте здоровы и, по возможности, счастливы!
И тут, быть может, повинуясь давешнему Надиному гипнозу, я отпустил тормоза и стал выпивать. Тогда, возле вагона, Надю я почти не обманул, пил после смерти Алины очень редко и немного. Примерно пару раз в месяц покупал четвертинку и приканчивал ее в одиночестве. А тут словно с цепи сорвался. И Марина эта вилась рядом, подливала, просила снять ее портрет, я соглашался, она висла на мне, прижималась большой грудью, шепотом, щекоча мое ухо губами, рассказывала какие-то студийные байки, до которых мне не было никакого дела, и понимал-то я Марину плохо, потому что быстро захмелел, и еще она хотела, чтоб я снял ее голой. Главным тогда было всколыхнувшееся желание, соединенное с четким и ясным знанием, что к себе я Марину не потащу. Ни одна женщина не должна видеть полосатую блузку, висящую на стене в моей комнате. Ни одна не должна глазеть на развешанные портреты Алины. Ни одна не имеет права задавать по этому поводу идиотские вопросы.
