Павел Кочурин - Коммунист во Христе
В этих, вреде бы и стандартных, парадно праздничных словах демиургена высоко-го ранга, Иван уловил оттенок высказа какого-то нового взгляда на колхозника, бывшего мужика. Он должен возродиться, приучиться бросать зерна только в мягкую, возделанную с почву. Стать в чем-то даже таким, каким он был до колхозной поры… Слово "хозяин" Сухов не высказал, Иван знал, что в мыслях его оно было. Часто проговаривалось и са-мим Суховым, тогда секретарем райкома, в беседах с дедушкой Данилом, председателем моховского колхоза. Старик Соколов осторожным высказом на природе, среди деревьев, и навел Сухова, теперешнего председателя облисполкома, на те их совместные разговоры с Корнем, как называли тогда заглазно дедушку, а теперь вот так называют отца. Ивану об этом и подумалось под веселое настроение и как бы даже не всерьез. Но тут же сразу за-пала вопросная мысль: "А что разумел Сухов под возрождением… нравственности в рос-сийском крестьянстве?.." Не крепостного же, и не покорного колхозника под игом "Пер-вого". Скорее всего, тут тот же смысл, который вкладывал в слове "хозяин" дедушка — крестьянин; в полном смысле владелец земли… Иначе, зачем было Сухову говорить о ди-настии тех же Кориных и корнях? На корнях, каждый знает, держится все живое, от них идет плодоносящая крона дерева… А у колхозника, — какие корни?.. Он без корней, а зна-чит обречен на засыхание. Но и колхозник — все же крестьянин. А крестьянин, по промыс-лу Творца, умереть не может. И должен возрождаться из захирения к полноценной жизни, иначе и самой смерти некого будет умерщвлять, и злу не над кем глумиться. Всем — поги-бай. Но раньше всего, и во спасение всего должны погибнуть сами демиургены, "творцы" нашего "действительного". С их гибелью и начнется возрождение "простого человека" в творца своей действительности… А что если, кроме Старика Соколова и отца, поняли сло-ва Сухова так, как понял их он, Иван, и… Тогда на Сухова положат глаз затылоглазники. И Сухов… Но этого Иван не решался и мысленно предположить, додумать.
После Сухова парадных речей уже не было. Разбились кучками, пошли пьяненькие разговоры. Пели песни. Кто постарше — сгрудились в пятистенке и тянули старинные "крюковые" напевы из живой памяти. Помоложе — собрались на веранде с гитарой. С ними и Дима. На помосте перед верандой — больно веселые, и не только из гостей, отплясывали под гармошку, вызывая друг друга в круг. Во дворике толпились пришедшие поглядеть на веселье из Большого села и других деревень. Симка Погостин не сдержался. Тарапуня упрекнул его: "Наклюкался. Больше не возникай". "Да иди ты, — огрызнулся Симка, — что я монах. Все со своими бутылками пришли. За услуги уважить просят, как откажешь". Та-рапуня с Виктором Кулякиным и Вадимом Кочетковым держали порядок. Старики и по-жилые разошлись, а молодежь оставалась на веранде до глубоких потемок, до зари. Дев-чата вспомнили вековечную свою кадриль, называемую "шестизарядная". Светлане "этот ритмичный танец в две пары понравился. С переплясами, пеньем вольных частушек, жи-вых, своих. Местные девчата и Диму втянули в хоровод.
Дмитрий Данилович и Анна Савельевна были довольны, все прошло чинно и бла-городно. Хвалили Тарапуню. Под конец, добравший свое, он ушел последним. Его увела жена, Лена. Олег Сергеевич сказал, что будь Светка в городе, такай свадьбы не видать бы ей. Все тут не натужное, природное, не казенное. И верно что, как сказано было, коли воз-родим нашу матушку деревню, воспрянет и вся наша Святая Русь, одурманенная чужим умом.
ГЛАВА ДЕCЯТАЯ
Дом — твоя держава.
После свадьбы к Светлане пришло сокровенное осознание родственной причастно-сти к коринскому дому. Под стенами его — твоя земля родная, над крышей — Божье голубое небо. И от этого несказанная радость. Будто от роду было означено тебе жить в таком до-ме — и вот ты в нем. Душа испытывает непреходящее блаженство — дом твой и ты в нем все можешь устроить по своему хотению. Можно все перестроить или заново построиться на своем месте. Вот это "можно" Светлану и приводило в восторг. Она еще и другое поняла и увидела: коринский дом был как бы свойственен всем моховцам. Он единил их и взывал к себе, к улаживанию своего мира по-своему. Жила в нем вселенская милостивость, к ка-ждому селянину, соседская душевная сострадательность, Эту особость коринского, теперь уже и ее рода и дома, приоткрыли Светлане свадебные действа. Через них проглядывался, собранный временем, разумный и неприхотливый уклад домашнего быта, исшедший от этой вот земли с небом над ней. И потому общий селянский удел у каждого моховца уже свой. Он и вправду, как ветвь на стволе от единого корня. И каждая ветвь со своим пло-дом, непохожим чем-то на другой. Даже вот в Большом селе не тот обиход у людей, чем у моховцев. Стремиться к единобразу — обеднять и уродовать саму жизнь.
В свадебных приговорах, узнанных от Марфы Ручейной — сбережение заветных ус-тоев, наказ предков вступающим в семейную жизнь быть в добре и беречь веру, сохранять в здоровье дом. Он, дом, — как тело для души. О нем и нужно заботиться как о своем теле, чтобы оставалась уверованной душа. Коли нет ладного дома, так и нет ладной твоей жиз-ни. И нет наследной семьи, дления рода и осознания своего будущего. А значит и нет кре-пости-веры в то, что все пребудет мирно и едино в твоем народе-государстве.
Но дома-то вокруг рушатся. Мохово и Большое село почти уже и пусты. У прихо-жан нет храма, построенного дедичами и хранимого отчичами. Семьи — как разоренные муравьиные гнезда при сплошном лесовырубе. Это высказ Старика Соколова. Вначале Светлана его как бы не приняла. Потом он почему-то вспомнился ей в увязке уже со своей мыслью. Лесорубы и — "разоренное гнездо"… и кто этот грех взял на себя — истреблять Бо-жье и зорить человечье?..
Светлана старалась понять и объяснить себе, нечему именно здесь, в этой кресть-янском доме глухой деревеньки Мохово, наплыли на нее такие скорбные мысли-заботы за весь мир ихний. Ни в цивилизованной жизни города, казалось бы "вещно-благополучной", а именно тут вот, в разлаженном деревенском житье. И в какой-то пасмурности всплывал в раздумьях ответ: "Здесь люди меньше "обусурманены" идеями, больше жили, да и жи-вут, "натурой", и в чем-то остаются собой". Этот ответ себе тоже был не совсем свой, а подслушанный у самой этой жизни, или, как бы брат Дима съехидничал, "вычисленной умной головой из хилых разговоров". Нет, нет да кто-то и скажет, вроде бы невзначай; "Хотеть нашему брату уж ничего и не надо, укажут, что руками делать, куда ногам ша-гать. День и коротаешь, коли с бутылкой". Но и с бутылкой от дум, куда уйти тому же колхознику, он и мудрствует. Вот и словцо "демиургены" словно гриб возле пенька на вы-рубе выросло. Сначала оно только завлекало Светлану, и потихоньку прильнуло к языку, как к рукам ребенка новая игрушка. Так же, с насмешечкой, говорилось и слово "Первый" хотя и вошло в молву из газет, значит от города. Но и к нему люд уже успел привыкнуть и потому не выставлял наперед его неподобие.
Светлана невольно задумывалась над тем, где в ее раздумьях место этому слову? Там ли, в тех ли клеточках мозга, где держится высмех, или там, где откладываются новые понятия, когда нелепица полонит все. Вспомнились школа и институт. Там учили их во-енному делу. Строили шеренгой, заставляли рассчитываться на "первый-второй". В рай-комах тот же шереножный расчет: кто-то первый, кто-то второй третий… К числу приба-вилось казенное слово секретарь. Но "секретарь" стало отбрасываться от "Первого", как бы смываться. И страх уже перед ним, и усмешка. Для люда он вроде как местечковый император — все может. И этот "император" сам уже поверил в свое царство, и не ощущает над собой высмеха, как вот человек не ощупает тяжести воздуха.
Над словом "демиургены" тот же издевный смешок, но уже с полным осознанием их ига над тобой, и потому с враждебностью и боязнью. Было вот "татаро-монгольское иго". Но то иго можно было свергнуть. А тут как свергнуть, и кому, если каждый демиур-ген охраняется самим же тобой — затылоглазником. И ты уже из "простых" невольно сам метишь в демиургены. Тут ничего свергнуть нельзя, можно только изжить.
В доме как-то полу тайно: говорили о появлении на Татаровом бугре светящегося шара и загадочных существах… В осознании Светланы возникала какая-то мистическая вера в сокрытый от глаз человека иной мир. Он влияет на людскую жизнь и воздействует на каждого. И надо этот мир познавать, а не отвергать неверием. Узнавание его — это шаг к истине от того, что мы называем суеверием.
В досужих вечерних разговорах за чаем, Татаров бугор, как подметил художник, "непрошенно садился на язык". И уже не просто мнилось, а верилось, что и всамделе ос-новал себе там штаб лукавый, повелитель демиургенов. И рабы божьи подпали под его волю, сделались такими податливыми, что из каждого, как гончар свистульки из мягкой глины, лепи любых болванчиков…
