Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)
Этим летом Блок дважды посещает Шахматово — с десятого по двадцатое июня, а потом — с середины июля до конца августа. Время между этими поездками он проводит в одиночестве, живя в Казармах (отчим получил назначение в Ревель и отбыл туда, Александра Андреевна последует за ним в сентябре, пока же она с Любой в Шахматове). В эти промежутки во время долгих прогулок (ипподром в Удельном, Шуваловское озеро, сестрорецкий пляж, поселок Дюны у границы с Финляндией) и сочиняются “Вольные мысли” — цикл из четырех повествовательных стихотворений, сложенных белым пятистопным ямбом. С первых же строк возникает перекличка
с Пушкиным — и ритмическая (со знаменитым “…Вновь я посетил…”), и смысловая (со стихотворением “Брожу ли я вдоль улиц шумных…”).
Гибель “желтого жокея”, случайно увиденная Блоком в конце мая, отозвалась в первой из вещей — “О смерти”:
Так хорошо и вольно умереть.
Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать. И на скаку
Запнулась запыхавшаяся лошадь…
Как уместен — нет, как необходим этот анжамбеман после слов “на скаку”! Ритм спотыкается — в полном соответствии с рисуемой картиной. И каждый из таких анжамбеманов (в иной терминологии — переносов, буквально: “перебросов”) работает и на изобразительную, и на эмоциональную задачу. Без них белый пятистопный ямб звучал бы монотонно, а эти сбивы ритма компенсируют отсутствие рифмовки (усиливая связь между соседними стихами) и концентрируют драматизм. Это точки катарсиса.
“Вольные мысли” — все в движении, они решительно не раздергиваются на цитаты. “Прозаичность” здесь не в описательности, а в той динамической связанности фразы с фразой, которая отличает полноценную прозу. Вот в последнем из четырех стихотворений — “В дюнах” — лирический герой встречает незнакомую красавицу и устремляется за нею:
Я гнал ее далёко. Исцарапал
Лицо о хвои, окровавил руки
И платье изорвал. Кричал и гнал
Ее, как зверя, вновь кричал и звал…
Николай Клюев увидит здесь “мысли барина-дачника, гуляющего, пьющего, стреляющего за девчонками”, и Блок даже покается в письме к матери, что сбился на ненавистную ему “порнографию”. Но думается все же, что “реализм” “Вольных мыслей” — особенный, не без примеси условности и романтической мечтательности. Читая процитированные строки, мы видим все-таки не преследование дачником в панаме незнакомой девицы, а скорее погоню поэта за живой жизнью.
Бывают поэтические шедевры, отделенные от нас рамой своего времени, требующие для осмысления исторического контекста. А бывают шедевры, обращенные в будущее, дозревающие на наших глазах. “Вольные мысли”, мне кажется, принадлежат ко второй разновидности. И явленный здесь опыт активного лирического созерцания, и разработанный здесь тип повествовательного стиха могут еще вдохновить современную поэтическую практику.
“Вольные мысли” в полном составе войдут в книгу “Земля в снегу” с посвящением Георгию Чулкову, не раз сопровождавшему автора в прогулках того лета. А сначала Блоку хочется напечатать их в сборнике издательства “Знание”, тем более что Леонид Андреев через Чулкова передавал приглашение. Любови Дмитриевне это намерение нравится: “„Знание” дает твердую почву и честное, заслуженное оружие в руки”, — считает она. Однако эти планы обрушивает Горький, пишущий Андрееву в конце июля с острова Капри: “Мое отношение к Блоку — отрицательно, как ты знаешь. Сей юноша, переделывающий на русский лад дурную половину Поля Верлена, за последнее время прямо-таки возмущает меня своей холодной манерностью, его маленький талант положительно иссякает под бременем философских потуг, обессиливающих этого самонадеянного и слишком жадного к славе мальчика с душою без штанов и без сердца”.
Тяготение Блока к Горькому и его кругу пока не встречает взаимности. Откуда у Горького такая злость — вплоть до потери контроля над словом? Впрочем, “душа без штанов” — выражение оригинальное, почти футуристическое. Но по части логики… Кто на самом деле жаден до славы (и умеет ее добиться в мировом масштабе, манипулируя политическими игровыми приемами), чьи философские потуги часто превышают реальный масштаб таланта? Да, люди творческие редко бывают объективными судьями: когда хвалят коллегу, приписывают ему свои собственные достоинства, а когда ругают — щедро делятся с ним собственными личными пороками.
“Свои” же статью “О реалистах” встречают в штыки. “Наивное народничество наизнанку” усматривает в ней Философов. “Сей бессмертный критик”, — язвит по адресу Блока Эллис. Самый же страстный протест заявляет Андрей Белый, в душе которого “личное” и “литературное” рождают взрывчатую смесь.
По иронии судьбы эпистолярный взрыв приключается с Белым в момент, когда Блок ищет с ним перемирия и пишет ему шестого августа спокойно-обстоятельное письмо, излагая по пунктам свою позицию и проясняя свое отношение к конкретным литераторам, как то: Белый, Брюсов, Вяч. Иванов, Городецкий, Чулков. Заканчивается письмо просьбой “ указать мне основной пункт Твоего со мной расхождения ”. Отправив это компромиссное послание, Блок с той же почтой получает письмо-пощечину, начинающееся обращением “милостивый государь”.
“Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда”, — заявляет Белый, обвиняя адресата в неискренности и двоедушии: “Наконец, когда Ваше „Прошение” , pardon, статья о реалистах появилась в „Руне”, где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно”.
На это ответить можно только вызовом на дуэль, что Блок и делает восьмого августа, требуя от Белого в десятидневный срок либо отказаться от оскорбительных слов, либо прислать секунданта. Сам же он имеет в виду призвать в свои секунданты Евгения Иванова, который насколько может противится страшной затее.
Переписка Блока и Белого продолжает делиться на две линии — дуэльную и, так сказать, теоретическую. Белый получает вызов в момент, когда у него уже готово полписьма на литературные темы. Он берется за новое послание, где пробует проанализировать их с Блоком человеческие отношения. Заявляет: “…усилием воли я близкого превращаю в далекого ” (заблуждается, конечно, это ему не удастся никогда). Он приходит к выводу о бессмысленности дуэли: “…дерутся там, где глубина сошлась с глубиной и нельзя распутать узла: так было, когда я в прошлом году, когда я Вас вызывал: теперь: не так. Теперь Вы для меня посторонний, один из многих, а со всеми не передерешься ”. И отказывается от оскорбительного слова “прошение”, давшего повод для вызова. После чего возвращается “к чисто литературной стороне”, к завершению письма, начатого ранее.
Пятнадцатого августа Блок садится писать ответ сразу на оба письма Белого. В первых строках снимает вопрос о дуэли, беря назад “словечки о шпионстве и лакействе, вызванные озлоблением”. Литературная же часть требует основательной работы. Может быть, лучше уж объясниться напрямую? Блок едет в Москву, шлет из “Праги” посыльного, но Белый в это время, как он потом напишет, “уходил к незначительным знакомым отдохнуть от суеты дня”. (Какой словесный сгусток, между прочим! Что-то в нем “достоевское” и в то же время напоминает язык Поэта из блоковской “Незнакомки”, пришедшего в кабак, чтобы “рассказать свою душу подставному лицу”.)
Лишь на третий день письмо Блока готово. Исчерпывающая ясность.
“Мы с вами и письменно и устно объяснялись в любви друг другу, но делали это по-разному — и даже в этом не понимали друг друга”.
“…„Философского кредо” я не имею, ибо не образован философски; в Бога я не верю и не смею верить, ибо значит ли верить в Бога — иметь о нем томительные, лирические, скудные мысли”.
“…Ощущаю в себе какую-то здоровую цельность и способность быть человеком — вольным, независимым и честным”.
“И вот одно из моих психологич[еских] свойств: я предпочитаю людей идеям ”.
“У меня теперь очень крупные сложности в личной жизни”.
“Чувствую, что всем, что я пишу, еще более делаюсь чуждым Вам. Но я всегда был таким, почему же Вы прежде любили меня? „Или Вы были слепы?” — спрошу в свою очередь”.
“Драма моего миросозерцания (до трагедии я не дорос) состоит в том, что я — лирик . Быть лириком — жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь — и ничего не останется”.
