Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2009)
Что же касается Любови Дмитриевны, то с Чулковым она “не говорит по-японски” (вспомним шуточную формулу из стихотворения Лидии Лесной). Их объединяет другое: “Мой партнер этой зимы, первая моя фантастическая „измена” в общепринятом смысле слова, наверное, вспоминает с не меньшим удовольствием, чем я, нашу нетягостную любовную игру”.
Любовь Дмитриевна и в свои пятьдесят шесть — пятьдесят семь лет (когда написаны цитируемые заметки) не сделалась ханжой и моралисткой. Она спорит с самим понятием измены — беря его в кавычки, да еще и снабжая эпитетом “фантастическая”. Ее непритворная раскованность, выраженная самыми простыми и прозрачными словами, ошеломляет. Займись Любовь Дмитриевна вовремя писанием прозы, может быть, смогла бы посоперничать с Зиновьевой-Аннибал, чья книга “Трагический зверинец” так понравилась Блоку. “Роковых женщин” в прозе начала двадцатого века предостаточно, а вот женское легкомыслие, романтика мимолетной страсти — это так и осталось невоплощенным.
Любовь Дмитриевна свои любовные сюжеты предпочла не писать, а разыгрывать, устраивая “театр для себя”. Кутежи в ресторанчиках с “отдельными кабинетами”. Приход к жене Чулкова с целью устроить сцену а-ля Достоевский. Рассудительная Надежда Григорьевна (она на пять лет старше супруга) в игру не включается и ждет, по словам Любови Дмитриевны, “когда ее верный, по существу, муж бросит маскарадную маску”. “Верный по существу”… Нетривиально сказано.
Блок и Любовь Дмитриевна не расстаются в эту зиму, а разлетаются… Такое слово потом употребит Андрей Белый, описывая их эксцентричный способ совместно-раздельной жизни. И в своих полетах, шокирующих посторонний взгляд, они не теряют ощущение связи, присутствия в единой атмосфере. В создании этой атмосферы они участвуют на равных. Стихи цикла “Снежная маска” переписаны рукой Любови Дмитриевны, как и многие другие произведения Блока, они — часть их общей духовно-эмоциональной собственности. Тут неточно было бы говорить о “соавторстве”: все-таки стихосложение — процесс сугубо индивидуальный, точнее будет назвать жену поэта соучастницей его рискованной игры на границе добра и зла, жизни и искусства.
И она с весомым правом присваивает своим мемуарным фрагментам статус необходимого комментария к стихотворному циклу Блока: “Не удивляйтесь, уважаемый читатель, умилению и лиризму при воспоминании об этих нескольких зимних месяцах — потом было много и трудного и горького и в „изменах”, и в добродетельных годах (и такие были). Но эта зима была какая-то передышка, какая-то жизнь вне жизни. И как же не быть ей благодарной, не попытаться и в вас, читатель, вызвать незабываемый ее облик, чтобы <…> читая „Снежную маску” и другие стихи той зимы, вы бы развеяли по всему нашему Петербургу эти снежные чары и видели закруженными пургой всех спутников и спутниц Блока”.
Интересно, к какому читателю так настойчиво обращается Любовь Дмитриевна? Рассчитывать на то, что ее “И были и небылицы о Блоке и о себе” будут напечатаны в СССР в конце 1930-х годов, — не приходилось. Лишь в 1977 году “И были и небылицы…” выйдут в Германии, потом в урезанном виде войдут в двухтомник “Блок в воспоминаниях современников” (1980), а без изъятий придут к российскому читателю только в 2000 году. То, что это произошло на пороге нового века и нового тысячелетия, по-своему символично…
А пока вернемся к “той” зиме. Любовь Дмитриевна не довольствуется ролью зрительницы, наблюдая за развитием отношений Блока и Волоховой. Она вторгается в сюжет, и происходит объяснение, которое известно нам в изложении Веригиной:
“Однажды Любовь Дмитриевна приехала к Волоховой и прямо спросила: может ли, хочет ли Наталья Николаевна принять Блока на всю жизнь, принять поэта с его высокой миссией, как это сделала она, его Прекрасная Дама. Наталья Николаевна говорила мне, что Любовь Дмитриевна была в эту минуту проста и трагична, строга и покорна судьбе. В ее мудрых глазах читалось знание того, кем был ее муж, и ей непонятно отношение другой женщины, недостаточно его оценившей. Волохова ответила: „Нет”. Так же просто и откровенно она сказала, что ей мешает любить его любовью настоящей еще другое чувство к другому, но совсем отказаться от Блока она сейчас не может. Слишком упоительно и радостно было духовное общение с поэтом”.
Тоже, конечно, сцена а-ля Достоевский: вспомним объяснение Настасьи Филипповны с Аглаей в “Идиоте”. И что-то, думается, ускользает в этом пересказе. Только ли о “высокой миссии” шла речь? Не дала ли Любовь Дмитриевна понять сопернице, что соединение с таким нестандартным мужчиной, как Блок, не сулит любовной гармонии и простого женского счастья?
Так или иначе, эта встреча была актом самообороны. Не со стороны Любови Дмитриевны — со стороны блоковской семьи. Да, их мир на двоих продолжает существовать и тогда, когда они оба предаются рискованным играм и экспериментам. Уже и “тетя Маня” в своем дневнике констатирует: “Люба все-таки не красавица, и красавицы ей опасны, а Волохова красавица”. Там же зафиксировано, что Блок в ответ на предложение жены поехать вместе за границу беспощадно отвечает: “С тобой неинтересно”. Но это — только верхний слой отношений, а в глубине — иное. Блок постоянно отдает себе отчет в том, что любовь — это Люба, а Волохова — влюбленность. И Любовь Дмитриевна называет “трудную” любовь к мужу “курсом” (“парус направлен”), а все свои влюбленности — “дрейфом”.
Конечно, такая позиция в вопросах любви и брака не может считаться образцовой и общепринятой. Она не вписывается ни в какой из существующих моральных кодексов. Но все-таки не стоит, исходя из собственного высоконравственного житейского опыта, считать, что любовь такой быть не должна. Не должна, но бывает. Как говорил не чуждый Блоку персонаж: “Есть многое на свете…”
Двадцатого января 1907 года умирает Дмитрий Иванович Менделеев. Его наследство делится между двумя сыновьями и тремя дочерьми. К Блокам приходят некоторые деньги. Весной они уезжают с Лахтинской улицы, поместив вещи “в склад”.
Восьмого апреля выходит книга Блока “Снежная маска”. В издательстве Вячеслава Иванова “Оры”, в оформлении Льва Бакста. На фронтисписе динамичная картинка: женщина в черном платье и в белой маске выбегает из дома в снежную ночь, ее пытается удержать мужчина в черном. Лица его почти не видно. Это, так сказать, лирический герой (такого термина пока нет, он появится через пятнадцать лет, Юрий Тынянов употребит это сочетание как раз применительно к Блоку). Быстро выходит эта небольшая, в восемьдесят страниц, книжка: все составившие ее стихи публикуются здесь впервые, не успев попасть в периодику. Без промедления сделан следующий шаг вслед за “Нечаянной радостью”. Известность Блока крепнет, как и его литературная репутация. “Снежную маску” поддерживает за “дионисийство” Вячеслав Иванов, ощущающий себя не только издателем, но и вдохновителем книги. В майском номере “Весов” Брюсов, усматривая в новом цикле сюжет о любви и гибели рыцаря, заявляет, что “именно снежность, вечная холодность составляет самое существо А. Блока”.
Поздновато, конечно, спорить с таким мнением, но думается, что холодность — это лишь один из компонентов блоковской музыки. И “Снежная маска” — сюжет для Блока не магистральный, а намеренно тупиковый. Дойти до какого-то предела — и уже не возвращаться в этот пункт. В цикле доведен до апогея принцип самодостаточности поэтического слова. Это гипербола эстетизма. Вот что такое поэзия, не делающая никаких уступок прозе.
Строгие размеры, без ритмических вольностей. Никаких прерывистых дольников. Если разностопность — то четкая, как маятник. Геометричная строфика. Предельно аскетичный лирический словарь: снега, метели, маски, очи, звезды, лучи, тени, крылья, огни, сказки, голоса, волны… Мрак, бездна, мгла, свет, небо, жизнь, смерть, сердце… Ни одного предметного словечка из повседневности, с улицы. Речь действительно ведется “под соусом вечности”, на специально созданном для этой цели языке.
И — сознательный отказ от психологизма. Он и Она — не мужчина и женщина, а две стихии, два полюса мироздания. В последних стихах возникают “снежный огонь” и “снежный костер” — оксюмороны, как бы опровергающие классическое представление о том, что “лед и пламень” несовместимы. Лирический герой, распятый на кресте, сгорает в снежном костре, а его любимая произносит завершающие весь цикл слова:
Так гори, и яр и светел,
Я же — легкою рукой
Размету твой легкий пепел
По равнине снеговой.
