Алексей Беляков - Пепел и песок
— Отличная история! Он же перед съемками поклялся усатому, что не будет пить.
— Да, как обычно. И что?
— Примерно месяц героически держал оборону. Но организм вдруг сдался — на каком-то деньрождения.
— Дне рождения, — суфлирует Эдвард Булатович.
— И напился, — Борис Мельхиорович не замечает грамматику. — Наутро приходит на съемку. От него — перегаром на всю площадку. Глазки бегают — явно в поисках пива. Усатый орет. — Борис Мельхиорович переключает в горле регистр и голос становится сиплым, как у простуженного бобра. — «Все! Я тебя выгоню! Я сделаю так, что ты вообще не будешь нигде больше сниматься! Никто тебя, алкаша, не возьмет!» А Фишка смотрит на него, смотрит и говорит: «Слушайте, ну сколько вам еще осталось? Лет пять — не больше. Я подожду».
Борис Мельхирович хохочет, обмахивается хрустящей салфеткой. Официанты вокруг улыбаются. Солнце искрится на гусарских ложках и вилках. Всем хорошо этим майским утром.
— Где же Марк? — Эдвард Булатович сдвигает манжет, под которым леденеют куранты с бриллиантами.
59
А я у входа. Съезжаю с седла Бенки, бережно перекидывая через раму левую ногу, источник вдохновения. Привратник в черной ливрее, отставной козы барабанщик, кланяется в пояс:
— Милости просим, сударь! Скакуна дозволите в конюшне припарковать?
— Да, дозволяю.
Привратник берет под уздцы голубой велосипед.
— Добрый конь, добрый.
— Напоить его! И овса побольше!
— Будет исполнено, сударь!
Двери учтиво отворяются.
— Вас уже дожидаются. Да-с. Проводить?
— Спасибо, голубчик, не утруждай себя. Найду как-нибудь. Не впервой тут.
60
Эдвард Булатович приподнимается, спортивно улыбается, протягивает руку:
— Марк, рад тебя видеть!
Борис Мельхиорович подает ладошку, словно для поцелуя:
— Марик, здорово! Ты что такой потерянный? Как сценарий пишется? Йорген сказал, ты что-то гениальное создал там. По степени разрушительности, — смеется. — Садись уже!
Официант, слепленный из мягкой глины, отодвигает стул:
— Прошу, сударь!
— Спасибо, голубчик.
Сударь садится.
— Меню, сударь.
— Спасибо, голубчик.
— Воды принести, сударь?
— Неси, голубчик.
— Еще что-нибудь, сударь?
— Да!
— Слушаю, сударь!
— Скажи честно, не обрыдло тебе это все? Сударь! Милости просим! Извольте кушать!
— Никак нет, сударь.
— Ну, кушай, кушай!
Борис Мельхиорович трогает мое запястье:
— Ты что такой злой сегодня? Похмелье?
— Нет.
— А что?
— Скажите мне, судари, вы не знаете такую девушку…
— Мы многих девушек знаем, — Борис Мельхиорович берет три куска сахара. — А что?
— Она диалоги пишет…
— Имя назови уже! — Борис Мельхиорович жонглирует белыми кусками.
— Борь, что за цирк? — Эдвард Булатович хотел бы поморщиться, но воздерживается от складок на лице.
— Имя! — Борис Мельхиорович ловит ртом все три куска подряд. — Хрм, хрм, мммм, хрм…
В зале раздаются хлопки и крик «Браво!» То восхищается нетленная блондинка, главный редактор журнала «Крем де ля крем» — отдыхающая после изнурительной ночной охоты с черной пантерой на поводке. Борис Мельхиорович звучно встает и кланяется. Садится, еще перерабатывая хорошо поставленными зубами крошки сахара:
— Так имя какое?
— Не знаю.
— И скажи мне на милость, зачем тебе девушка без имени? Других нет?
Эдвард Булатович манит официанта поворотом головы.
— Давайте закажем что-нибудь и поговорим с Марком о нашем деле.
— Давайте! — мгновенно соглашается Борис Мельхиорович. — Давайте пожрем наконец.
— Боря!
— Хорошо, Эд, покюшаем! — Борис Мельхиорович меняет лицо и становится гнусным китайчонком.
— Дайте мне сырники, — Эдвард Булатович кладет руки на стол. — С медом.
Глиняный официант кланяется:
— Хорошо, су…
— Заткнись, умоляю! — вскрикиваю я.
В ответ собачка, что на руках у зеленой Софии-Бриджины, с ненавистью тявкает.
— Монтсеррат, ну что ты? — София-Бриджина ставит чашку кофе мимо блюдца. — У нас все хорошо, милая.
Собачка тявкает громче, отчаянней, протяженней, три раза.
Из другого угла доносится ответный, но не убедительный лай. Собачка на мгновение замирает и тут же, дергая мордочкой, практикует колоратуру. Но и второе сопрано теперь звучит уверенней. Нарастает. Но наша собачка прорывается со своим соло. На втором этаже ресторана вступает дуэт невидимых микрособачек. Наша собачка на правах примы переходит в другую тональность. Остальные яростно придерживаются своих партитур. Аллегро! Кресчендо!
София-Бриджина быстро встает и выносит агонизирующую солистку на улицу, за ней спешат холопы, кто быстрей. София-Бриджина успевает полковничьи гаркнуть:
— Машину сюда!
Опера постепенно стихает, лишь недопитая чашка кофе на столике Софии-Бриджины одиноко белеет. Ее, похолодевшую, унесут через полчаса, когда надежды уже не останется.
61
— Пожалуй, продолжим, — Эдвард Булатович разворачивает салфетку. — Марк, у нас к тебе есть предложение.
Борис Мельхиорович усмехается:
— Только не кричи сразу, чтоб мы заткнулись! — Иофицианту. — Мне тоже сырников, но с клюквенным сиропом.
Официант молча уходит.
— Постой! — стреляю ему в спину.
Официант оборачивается, он легко ранен, но держится на глиняных ногах.
— Мне двести граммов водки!
Борис Мельхиорович клоунски вздрагивает:
— Марик, ты что? Ты же не пьешь, когда работаешь! А сейчас вообще одиннадцать утра.
— Без пятнадцати, — тихо произносит Эдвард Булатович.
— Что с тобой происходит? — Борис Мельхиорович портовым жестом толкает мое плечо.
— У меня есть одно предположение, но вам оно вряд ли покажется убедительным.
— Ничего не понял, — Борис Мельхиорович хихикает.
— Марк, — Эдвард Булатович вздыхает. — Если ты не готов к разговору, давай отложим на пару дней. Но дело достаточно срочное.
— Говорите, я же здесь.
Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович обмениваются театральными взглядами — так, чтобы было хорошо видно и в последнем ряду бельэтажа.
— Дорогой Марик! Ты знаешь — в начале июня в Сочи открывается главный кинофестиваль планеты. Не перебивай! Я знаю, что ты на наш «Кадропонт» не ездишь.
— Хотя три раза там тебе давали приз, — пальцы правой руки Эдварда Булатовича расходятся на секунду и вновь обретают покой.
— Не говоря уже о телках, которые дают не три раза, а…
— Борь, подожди, пожалуйста с телками.
— Подожду. Так вот, Марик. Мы с Эдом уже с прошлого года делаем другой фестиваль. То есть, телки, конечно, никуда не деваются! Но его… э-э-э…
— Формат, — произносит сухо Эдвард Булатович.
— Как бы другое слово придумать, а? — Борис Мельхиорович щурится. — Не такое смешное. Короче, его концепция становится совсем другой.
— Концепция — тоже смешное слово, — улыбается Эдвард Булатович.
— Не важно! Идея такая — меньше водки, больше смысла.
— Ваша водка, пожалуйста, — официант бережно ставит передо мной графин и стопку. — Какую закуску хотите?
— Закушу словом «сударь». Спасибо.
Официант на удаленном доступе, из-за моей спины, бережно наливает половину стопки.
— Так вот. — Борис Мельхиорович отодвигает водку от меня, словно праздную пешку. — Это будет натуральный кинофорум. Без пузатых халявщиков, без журналистов-алкоголиков, без тошнотной музыки по ночам, без…
— Провинциального акцента, — дополняет Эдвард Булатович и делает стопкой еще один ход, все дальше от меня.
— У нас будет до фига конференций, круглых столов, семинаров и всяких таких тусовок. — Мы теперь очень солидны.
— Респектабельны.
— Да. Полная уважуха. Мы, типа, для интеллектуалов. Для элиты. Крем де ля крем, как говорят теперь у вас в Москве. И, что еще очень важно, для молодых. Мы как бы инвестируем в будущее, как говорят у вас на Селигере.
Я делаю ход пьяной пешкой в свою сторону:
— Хорошо. А от меня какой толк? Я не крем, не элита.
Гроссмейстеры недовольны изменившейся позицией. Борис Мельхиорович снова уводит стопку на дальнее от меня поле:
— У нас будет семинар для молодых драматургов. Марк, ты должен там быть.
— Как молодой драматург? Это комплимент. Тридцать пять лет — отличный возраст, чтоб утопиться в Селигере.
— В жопу Селигер! — Вскрикивает Борис Мельхиорович и озирается испуганным бельчонком. — Никто не слышал? Марк, ты должен вести семинар в Сочи. Бери любые темы. Эстетика смерти на экране. Кровь как смазка для сюжета. Сценарист как самоубийца. Что угодно!
— Про это у нас лучше Литата Богиновна рассуждает. И молодым интересней смотреть на красивую…
