Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2005)
— Дядя Коль, я курю...
— Ну и дура, — мгновенно отозвался дядя Коля, даже не посмотрев в ее сторону. — А я вот не курю, а тоже все равно дурак, — задавил он фамильярность тромбоновым голосом. — А что? А? Что? — Он заворочался грузным телом, но амплитуда его поворотов была ничтожно мала, как у заржавевшего механизма пусковой установки — только на десять процентов оси, еще оставленной ему ржавчиной.
Марина присела с краешку, сложив руки на коленях. Наблюдать за дядей Колей было весело и приятно.
— Да мне тут один сказал, — прыснула она, — что целоваться с курящим человеком противно.
Оба они теперь сидели под маяком и смотрели на море, которое за линией прибоя трепало розовый детский матрас, утащенный утром во время шторма.
— Разве можно человеку говорить такие вещи?
Дядя Коля откликнулся на ее страдающую интонацию толикой доступной ему амплитуды, оторвался от бычков, облизал жирные пальцы и, обозначив поворот к профессору биологии еще градуса на два, крикнул своим покрывающим волны басом:
— Михалыч, женщина человек или нет?
— Хромосомы такие же, — ровным, невозмутимым фальцетом отозвался профессор, не отрывая глаз от газетного листа, — значит, человек.
— Тогда нельзя, — двинул шеей дядя Коля и уставил на Марину свои идеально круглые, выпуклые, как у бычка, глаза. — Слушаешь ты дрянь всякую, — уже мягче, сочувственно добавил он, имея в виду не то слова, не то человека, их произнесшего. — Дай-ка пакет, там стоит.
Она ухватила за рваный край целлофановый пакет и, поддерживая его под дно, перенесла на руках через стол в лапы дяди Коли. Солнце скользнуло к горизонту, за полог сиреневых облаков. Минут через восемь высоко над их головами обезжиренное небо коротко дважды вспыхнуло почти белым светом. Только сама гигантская лампа-тамбур горела густо, ярко-желто, как миндальная семечка или, пожалуй, как недозревший абрикос, а на восемнадцать миль во все стороны посылала свет бледный и, вблизи казалось, бесцветный.
“Сволочь”, — еще раз подумала Марина, но на этот раз задорнее и веселей, и вспомнила, как вчера Вика сказала о его руках: “Настоящие мужские руки”. Впрочем, сказала еще до того, как владелец мужских рук изрек свой суровый приговор. Но если курящие женщины могли быть предметом сомнений и споров, то про руки — это была правда. Поросшие черными густыми, чуть вьющимися волосами, они казались способными обнаружить силу или подарить нежность, в зависимости от того, куда влекли обстоятельства их хозяина, и выглядели золотистыми на загоревшей коже.
В сущности, два эти выражения, а именно “сволочь” и “настоящие мужские руки”, соединившись, вкупе с некоторыми не столь яркими вехами сознания и чувства, и привели к тому, что случилось вскоре.
Его комната была второй от крюйт-камеры, осененной кустом дрока. Марина видела, как после ужина молчаливый друг упругой походкой спортсмена ушел по берегу смотреть сухогруз, который выбросило на скалы у Джангуля, а Роман завалился на кровать с каким-то журналом. Она распотрошила папиросу “Ялта”, высыпала из спичечного коробка чуть-чуть травки, смешала с табачной крошкой и аккуратно засыпала в пустую гильзу, свернув кончик косичкой. Веселый дымок взвился в душно-душистых зарослях тамариска, сверху свет маяка двумя короткими вспышками накрывал свое “подлунное” пространство. “Смешной маяк, — мелькало у нее в голове, — смешной свет ты даришь людям. А корабль-то сел на скалы. Ха-ха. А мы целоваться-то и не будем. Ха-ха. В губы только с любимым. С любимыми. Сволочь. Сволочь. Сволочь. Я тебе покажу!” Потом потыкала конец окурка в мягкую пыльную землю у нежного корня тамариска, вышла на берег и по его кромке медленно побрела к пансионату, похрустывая тонкими хрупкими ракушками, налитая веселой злостью.
Дверь в его комнату была открыта, в нее сонно посапывало успокоившееся море. Она перешагнула через мачту от серфа, закрыла дверь, сбросила сандалии и некоторое время привыкала к темноте. “Покурим”, — тихонько сказала она, когда поняла, что он проснулся. Кровать оказалась узкая, неудобная, с ленточной плетеной сеткой, как гамак; она сбросила матрас на пол и задернула штору у двери и занавеску на окне.
Когда он, в перерывах между ласками, пытался что-то сказать, она зажимала его опухшие губы маленькой шустрой ладошкой, и все повторялось сначала. “Тихо, милый, тихо, — приговаривала она, — я сегодня еще не курила”. — “Зажги глаза”, — удалось все же выговорить ему. Она засмеялась и деловито сказала: “Не сейчас”.
Утром нигде он ее не видел, днем ходил смотреть на сухогруз, выброшенный на скалы у Джангуля, на обратном пути набрел на поле лаванды и принес с собой букет. Вечером побрился, надел чистую гавайскую рубашку и пошел в Оленевку, в единственное кафе с танцполом, где собирались серфингисты, дайверы и даже девочки из Херсона — словом, все приезжие в это место, обещающее стать модным курортом.
Она сидела с Ильей и его друзьями и еще с какой-то девочкой, которую он видел раньше пару раз, но знаком не был. Она его заметила и даже не кивнула. Илья, напротив, приветливо взмахнул рукой, однако это не было приглашающим жестом. Ее рука лежала у Ильи на плече, правая грудь — на его левой лопатке, между ее пальцев от алого кончика тонкой длинной сигареты строго вверх тянулась фиолетовая струйка, расходясь и сходясь, как растрепанная веревка. Она курила. Когда проходила мимо его столика в уборную, он придержал ее за руку повыше кисти и насмешливо спросил:
— Что же мне теперь делать?
— Спроси у дяди Коли, — так же насмешливо посоветовала она. — Все-то он знает, дядя наш Коля.
— Дядя сегодня на смене, сидит на своем маяке. Маячит. Может, мне начать курить?
— Не стоит, — сказала она уже серьезно и оглянулась на своих. — Еще сгоришь. Спасибо за лаванду. Где ты ее нашел?
Он сделал рукой неопределенный жест, подошел к стойке и попросил пива. Вошли три какие-то подружки и расселись неподалеку от бара. Одну из них он тут же пригласил танцевать. Через несколько тактов она сняла руку с его плеча, небрежно вытянула заколку, и ворох светлых волос окатил ее плечи и защекотал его ноздри. Он забрал заколку из ее пальцев, сунул в задний карман джинсов. Привлек ее к себе, не особенно заботясь о ритме тех движений, которые положено было совершать. Несколько раз она поднимала к нему лицо, и он слышал запах перегорелого табака. Он сунул пальцы правой руки за пояс ее джинсов; она нежно, но остро укусила его в плечо.
— Ваши волосы, — прошептал он в приливе какого-то глупого раскрепощающего веселья, — пахнут дымом костра, ветром дальних дорог...
Он хотел сказать еще, что тут рядом, на мысе Тарханкут, с восемьсот шестнадцатого года горит маяк, освещая путь отважным капитанам, что в любую погоду и при любых политических режимах маяк зажигается и погасает в одно и то же время и что еще можно, пожалуй, найти любовь на краешке земли, в начале третьего тысячелетия. Но она отстранилась и, держа его корпус на вытянутых руках, довольно долго и изумленно смотрела в его лицо.
— Ты что, дурак, что ли? — произнесла наконец малолетка. — Мои волосы пахнут духами “Шанель номер пять”... — Она покачала головой, а потом помотала ею, дабы ароматы, которые таили внутри себя не до конца распущенные пряди, сделались явственней. — В вашем возрасте пора бы научиться различать запахи.
Теперь уже он поджал губы, как Вика на пляже. Танец продолжился, но без прежней обещающей страсти, в плечо его больше никто не кусал, и живота его больше не касались набухшие соски высокой бестрепетной груди.
Домой он шел один по узкой песчаной косе между лиманом и заливом, глядя на то, как маяк сухим, коротким светом равномерно указывает кому-то неведомому границы суши. “А какой у меня возраст? — мучительно соображал он. — Что это она сказала? Какой такой возраст?”
Отголоски музыки шаг от шага делались слабей. Под деревьями шелковицы сгустками крови чернели раздавленные ягоды. Около бассейна было налито, значит, только что купались, но стояла тишина и все было погружено в сон. Стекло в его двери черными блестящими квадратами возбуждало тоску по сбывшемуся и поэтому уже несбыточному. На столе лежала веточка лаванды. Он поднес ее к носу. “Нет, Горацио, правда, ведь этот запах приятнее табачного дыма?” — подумал он с грустной неуверенностью и не стал включать электричество. “Намного”, — так же неуверенно согласился Горацио.
Из-за миндальных деревьев выбрела темная фигура.
— А где все? — спросил Роман с изумлением и с внезапно возникшей надеждой.
