Владимир Некляев - Лабух
Алик поднимается и, зардевшись, хоть и нет рядом Зиночки, выходит из палаты.
— Адам Захарович, — говорю я. — Вы думайте, прежде чем сказать…
— Думайте, думайте… — бурчит Адам Захарович. — Раньше бы думали, такая страна была…
— При чем тут страна?
— При том… Забыли, какая страна была?.. Все всё имели, при коммунизме жили и не замечали! Здоровые, сытые!.. Ошаурки…
Адам Захарович — злобный дядька, злой на всё и всех, а больше всего на нынешнее время; злой настолько, что забыл, помнить не хочет, что одну почку ему вырезали еще в советские времена, когда все были сытые и здоровые. Был он тогда каким–то районным начальником, то ли партийным, то ли хозяйственным, а, скорее всего, как оно тогда водилось, и тем, и другим.
У него есть сын, живущий в Канаде, женившийся там, и Адам Захарович, когда плоховато стало со второй почкой, поехал к нему… Подлечился немного, но за трансплантацию сын платить отказался. Почему–то из этого, как главное, выходило для Адама Захаровича то, что сам он не имел на операцию денег, а значит, в отличие от нынешних ошаурков–начальников, никогда и ничего не воровал.
Что ж, ошаурок Шигуцкий на самом деле мог бы купить хоть ведро тех почек…
Алик стоит в коридоре и, не зная, куда деваться, дергается. «Пошли, — предлагаю я, — прогуляемся по больнице…»
— Я трубки ему перегрызу, — грозится Алик. — Ей–богу, ночью встану и перегрызу.
Я вспоминаю про веревку, перегрызенную Максимам. Любой человек и любая собака, имеющие зубы, могут что–то перегрызть. Все дело в том, что и для чего…
Почки почками и нефрит нефритом, Адам Захарович достает Алика еще и Зиночкой. «Куда тебе, деревня, в такой городок!..» А Зиночка достает меня уколами. Не все у меня весело с романчиком, если так шпигуют.
Колет Зиночка всякий раз по–разному, и по тому, болит или не болит, можно определить, как она в данный момент ко мне относится. Взбалмошная натура, капризуля… Но это выдает в ней страсть или, во всяком случае, темперамент, поэтому я думаю о лучшем и терплю.
— К вам еще одна фифочка, — совсем уж безжалостно уколов, говорит Зиночка. — Ее внизу не пускают, поздно уже.
Если бы внизу ждала Ли — Ли, она была бы не еще одной фифочкой, а фифочкой той же… Тогда кто?.. С кем бы я сейчас поостерегся встречаться, так это с Зоей: жаль романчика. И я спрашиваю:
— Какая она из себя?
— На ту похожая, — как я и ожидал, поджимает губки Зиночка, — только пониже. Завтра карлица придет?
Нет, ей–богу, у нас уже отношения…
— Скажите ей, что не встаю, — прошу я Зиночку, и у нее сразу же становятся губки как губки.
Но какие у нас могут быть отношения?.. Из–за чего?.. Я и пальцем ради них не пошевелил, не то, что романчиком… Или у Зиночки отношения со всеми, кого она колет? Может быть и такое, маленькие — они заядлые. Только не похоже: эти надутые губки… Из–за Ли — Ли у нас отношения, вот из–за чего. Это, близкое к ревности, соперничество маленькой, но удаленькой, с той, которая несправедливо в выигрыше. Неосознанная попытка хоть как–то перераспределить то, что Бог неровно поделил. На уровне игры, конечно, ведь не больно–то Бог и обделил, но с игры все и начинается.
— Зиночка, расскажите про себя… Вот и Алику с Адамом Захаровичем интересно. Мы все влюблены в вас немного…
— Немного? — только у меня спрашивает Зиночка.
— Ну, кто как…
Зиночка раздумает.
— Что рассказывать?.. Я медицинское училище закончила…
— На двойки?.. — спрашивает Адам Захарович, и Зиночка, подозрительно глянув на всех, снова надувает губки и решительно идет к двери.
— Да ну вас!..
И правильно.
— Пигалица… — говорит Адам Захарович, и Алик выходит следом за Зиночкой.
Невыгодно он моложе ее, года на три. И не в пионерском лагере все происходит, что существенно.
Зачем Зоя приходила?..
— Адам Захарович, вы в лагере пионерском были?
— Я не в пионерском был.
— А в каком?
— В сибирском.
Меня это удивляет.
— Вы сидели?
— Как это сидел? Я с двадцати лет коммунист. Там и вступил в партию.
— Где?
— В лагере.
Я не могу связать одно с другим.
— Коммунисты ведь тоже сидели…
— А я стоял!.. Коммунисты не сидели, ошаурки сидели всякие!.. Служил я во внутренних войсках. Дубасил этих ошаурков, но не додубасил.
Вон оно что… Биография у человека…
— Нате, — возвращается Зиночка и подает сложенный листик бумаги. — Я не читала.
Значит, читала…
«Роман, Ли — Ли вам не сказала, чтобы не волновать, но я думаю, что это важно, вы должны знать, быть готовым. На квартиру к вам сегодня из милиции приходили, спрашивали, где вы? В чем–то вас подозревают, мне так показалось.
Медсестра (хорошенькая) говорит, что вы не встаете. Вам так плохо? Я переживаю за вас.
Ли — Ли еще ребенок, можете во всем на меня рассчитывать. Зоя».
Что ж это получается — они теперь и живут у меня обе?.. Тогда почему к телефону никто не подходит?..
— Передать что–нибудь? — спрашивает Зиночка. — Дама ваша ждет.
Уже не фифочка, а дама… Про Зиночку, что она хорошенькая, Зоя для Зиночки и написала… Дитя ты, в сравнении с ней, Зиночка, как и Ли — Ли.
— Спасибо, не нужно. Скажите, что сплю.
Для Зиночки это маленькая радость… Вот сейчас она скажет Зое, что я сплю, а будет знать, что не сплю… Заговор, сближение…
Про милицию я, подумав, решил, что это насчет Крабича. Шигуцкий, как и грозился, дал команду им заняться, и из милиции пришли выведать, что и как… Значит, ко всем проблемам еще и эта.
Засыпая, я ничего не боялся, кроме сна о близняшках… Сон, слава Богу, не повторился, но, пока я спал, умер Адам Захарович. Алик не перегрызал ему трубки, не случилось ничего с искусственной почкой — остановилось сердце. Около шести утра Зиночка пришла колоть, а он не просыпается. Закончилась биография…
Что же, у Бога просят кто легкой жизни, кто смерти легкой…
Больше всех переживал и даже винил себя Алик, которому, как только выкатили на тележке Адама Захаровича и собрали белье с его кровати, Зиночка сказала: «Теперь ты можешь лечь у окна…» Впервые от слов ее Алик не зарделся, а взглянул на Зиночку исподлобья.
— К окну я перелягу, — напросился я, хоть совсем мне этого не хотелось. — Во всех больницах, Алик, бьются за койку у окна.
Зиночка привыкла к своей работе в больнице, поэтому и не подумала, будто сказала что–то не то. И, демонстрируя, что ей все равно, кто из нас займет койку Адама Захаровича, пожала плечами.
— Я сменяюсь…
Часа через три, когда я уже лежал на койке Адама Захаровича, глядя в окно и неуютно думая о вечном, она открыла дверь в палату, стала в проеме — на шпильках, в черной юбочке и красном свитерке, всё в обтяжечку, всем выходной — и, не заходя, доложила:
— Я сменилась… Тот человек, о котором вы спрашивали в нейрохирургии… — кто–то задел ее, проходя по коридору, она сделала паузу и еще посмотрела вслед тому, кто ее задел, и еще свитерок поправила и юбочку обтянула, а я все ждал, у меня холодок гулял по затылку… — просил вас зайти. Его перевели из реанимации, двенадцатая палата.
Про человека, который не помер, нужно сразу говорить, что он живой, засранка малая…
— Купите мне конверт… — попросил ее Алик. — С маркой.
— Это этажом выше через переход, — будто и не услышала его Зиночка. — Вас провести?
Я представил себя рядом с ней в больничном халате и шлепках. Дед с внучкой.
— Нет, я знаю, я сам…
— С какой маркой? — обиделась Зиночка: ведь постаралась, без просьбы сбегала в нейрохирургию.
Алик не понял, с чего это она, и растерялся.
— С любой…
— С любой не дойдет, — сказала Зиночка, неотрывно глядя на меня и закрывая дверь. — Я тебе с большой куплю. С двумя большими.
Нет, ну ее, и вправду засранка малая…
К Ростику меня не хотели пускать, пришлось опять всех пугать Шигуцким, разрешили, наконец, зайти на минутку, а Ростик, когда я вошел, заплакал, по глаза забинтованный.
— Так тебе даже лучше, — присел я к нему на койку. — Лысины не видно.
— Я мертвым был, — сказал Ростик. — Меня не было, понимаешь?..
Его нельзя было жалеть, потому что он очень хотел, чтобы его жалели.
— Тоннель видел? На свет летел?
— Я Клопа видел…
— Какого клопа?
— Клопицкого, директора филармонии… Стоит в тоннеле и билеты продает… А командировку, говорит, я вам не подпишу, потому что билеты у вас не на тот день, не совпадают с датой командировки — опять мухлюете, Смольников…
Ростик не шутит, он смерти боится, но я делаю вид, будто он шутит.
— Не пропустил тебя Клопицкий… Недаром Бога из себя корчит.
— Я билеты филармонии с железнодорожными перепутал… С теми тоннельными…
