Тони Хендра - Отец Джо
Глава восьмая
— Нет, дорогой мой, то была не Темная ночь души.
Следующим утром мы сидели на бревне на нашем мысе у моря. А в Сент-Олбанс в это время мои одноклассники швырялись ручками и тетрадками за прямой спиной чопорного француза Гарнье. Несколько дней назад я начал читать стихотворения святого Хуана де ла Круса. Дело оказалось рискованным, но я надеялся, что мучительный процесс окупится сторицей и я войду в большую лигу — самый молодой новобранец в зале славы мистиков.
— Темная ночь души приходит только после долгих лет послушания и созерцания. Это заключительная ступень, последнее испытание души перед тем, как та обретает полное единение с Господом.
— А у вас была Темная ночь души?
— Нет, дорогой мой, меня еще не удостоили такой милостью.
Проснулся я гораздо позже общины. После крепкого сна стало спокойнее, только во всем теле ощущалась какая-то тупая боль, как будто ночью меня в срочном порядке оперировали. Я не сразу осознал, почему нахожусь в аббатстве, но постепенно вернулись воспоминания: авария, боль, чудесный доктор, собравший меня по частям… Сильно покалеченный, я все же буду жить.
— Дорогой мой, ты влюбился в Господа, и вот романтика отношений подошла к концу. Знаешь, со всеми нами такое случается.
— И что, я никогда больше не прикоснусь к свету и вере?
— Придет время, и ты прикоснешься к гораздо большему, чем свет и вера.
— Значит, мои ощущения — не то?
— Ощущения — великий дар, но они обманчивы, нельзя жить только ими. Они загоняют нас в самих себя. «Что именно я хочу?» «Что именно я чувствую?» «Что именно мне нужно?» Мужчина и женщина в какой-то момент идут дальше ощущений, правда? Вот где начинается настоящая любовь. Любовь по отношению к другому. Радость от того, что этот другой существует. Восторг от того, что он совсем не такой, как ты, да и ты не такой, как он. Вот ты говорил о т-т-тюрьме, в которую заключен… это ты верно подметил. Любовь освобождает человека из т-т-тюрьмы. Понимаешь?
Пока я стирал в комнате свои единственные носки, пришел отец Джо с чашкой чаю и горкой тостов. Прошлой ночью он посидел со мной, дождавшись, когда я засну, а потом, прежде чем лечь, позвонил родителям. Была полночь, и они немного встревожились, но не слишком. Они думали, что я остался у Бутлов.
Во время нашей уже вошедшей в привычку прогулки отец Джо сказал, что сейчас поспрашивает меня кое о чем. Он заставил рассказать обо всех моих битвах по порядку и подробно разбирал каждую, опровергая мое утверждение о потерянной вере. В частности, мои метания в отношении непростительного греха говорили о том, что я все так же верю в Господа, иначе с чего мне беспокоиться о прощении? И напротив, это также означает, что я все еще верю в прощение грехов. Терзания по поводу греха самоубийства доказывали, что я все еще верю в существование проклятия и, следовательно, жизни после смерти. А так как я не бросился за ответами к атеисту, но поспешил в католический монастырь, я наверняка еще верю в учение Церкви, хотя бы немного. А это уже половина апостольского символа веры.
Передо мной предстал совершенно другой отец Джо — посуровевший, авторитарный, склонный к анализу и определениям преподаватель. Но ничего подобного я никогда не слышал от Бена.
— Ощущения, Тони, запирают нас в самих себе. Даже благотворительный поступок — если ты совершаешь его ради самой идеи благотворительности, прекрасной по сути своей — в конечном счете становится проявлением эгоизма. Мы делаем что-то не ради приятных ощущений, но с целью познать и полюбить другого. Так и твое романтическое увлечение. Ты можешь не чувствовать своей любви, но Господь все равно остается тем, кого ты любишь, твоим «другим».
— Я никак не могу свыкнуться с ощущением, что там никого нет.
— Он есть там, дорогой мой. И сейчас он здесь, с нами.
Я начал понимать, что, пребывая в своем мире, преисполненном ощущений безграничных возможностей, не подозревал о возможностях совершенно иного рода. Иной уровень веры, иное качество света, иная глубина уверенности.
— На днях отец аббат рассказывал мне о французском писателе Жан-Поле Сартре. Это который экзистенциалист. Уверен, такой начитанный молодой человек, как ты, слышал о нем. И одно высказывание этого писателя особенно запало мне в душу: L’enfer c’est les autres.[20] Как думаешь, может, он пошутил?
— Вряд ли у экзистенциалистов было хорошо с чувством юмора.
— Мне кажется, все это ч-ч-чепуха. Разве может ад быть в других? Другие — это проявление Господа. Господь — это другие. Вот почему, чтобы полюбить кого-то, необходимо избавиться от своей самости. Именно эту самость мы и должны отбросить. Правильнее сказать: «Ад — это я сам». L’enfer c’est moi.[21]
— L’enfer c’est les Sartres.[22]
— Oui oui oui.[23] Хотя и un p-p-peu[24] несправедливо по отношению к остальным Сартрам!
Чайки взмывали над бурунами, высматривая пищу. Дунул порыв ветра, и нас обдало дождем брызг. Но мы даже не шелохнулись — в нас все еще сохранялся тот особенный покой, который наступает после смеха. Я ничего не ощущал, но мне было покойно. Значит, покой — не ощущение. Покой — это не сосредоточение на себе, он менее осязаем. Он как физическая величина, сила, которая возникает только между тобой и другим тобой, между двумя молекулами под названием «Я». И мне казалось, что в тот момент эта сила возникла между отцом Джо и мной, перетекая от него ко мне и от меня к нему.
— Отец Джо, что есть покой?
— Покой есть любовь, дорогой мой, а любовь — покой. Покой — это уверенность в том, что ты никогда не бываешь одинок.
За весь день я ни разу не вспомнил о своих сомнениях, неприятностях, страданиях. И дело было даже не в логических выкладках отца Джо, доказывавших, что проклятие, от которого я пострадал, не такое уж и проклятие. В этом-то он меня убедил, но вот одиночество и боль утраты все еще саднили, как незатянувшаяся рана. Скорее, утешением явилась его разительная инакость, которой я доверился; для меня, даже якобы утратившего веру, отец Джо в тот момент был самим Господом. Господом Инаким. Это совсем не походило на уже усвоенное мной определение Господа, но чем еще это могло быть? Может, любовью? Но и любовь не втискивалась ни в один из отведенных для нее шаблонов. Если только покой, любовь и Господь не были в каком-то смысле одним и тем же.
— Тони, дорогой мой, Господь в ту ужасную ночь наградил тебя бесценным даром Он явил перед тобой ад. Не выдумку с огнем и серой, нет — настоящий ад. Пребывание один на один с самим собой на протяжении вечности. В надежде только на самого себя, с любовью только к самому себе. In saecula saeculorum.[25] Как ты сказал — камера без двери. Едва ли видение вернется к тебе когда-либо еще. Так что помни о нем.
И в этом отец Джо оказался прав. Видение никогда больше не повторилось. И я никогда не забывал о нем.
Отец Джо настоял, чтобы я вернулся домой на следующий же день после приезда В автобусе я забрался на верхнюю площадку, чтобы подольше видеть похожий на шляпу гнома минарет, понемногу исчезавший за дубами. Мне вспомнились те далекие времена, когда все казалось простым и чистым, вспомнились слова отца Джо о том, что в мой следующий приезд решится вопрос вступления в общину. И вот я приехал и уже уезжал. А о своей просьбе не услышал ни слова.
И все же в какой-то степени это был вопрос теоретический. В который раз я приезжал с убеждением в том, что хочу одного, а уезжал с осознанием того, что мне нужно нечто иное. Отец Джо оказался прав — я не готов был принять послушничество, я был слишком наивен, я не прошел испытаний. Сошествие в ад вынудило меня серьезнее задуматься о том, что я провозглашал своей верой, о том жизненном пути, который готовился избрать. Целый год я купался в лучах веры, как будто все зависело не от меня, а от хорошей погоды. Теперь же предстояло сражаться за нее, подводить более основательный фундамент, доказывать значимость веры для себя.
Думая, что меня поглотила тьма, я на самом деле получил просвещение, и мое намерение обрело силу. Впереди меня ожидала еще более крутая и каменистая тропа ведущая к еще более мрачным, труднопроходимым местам, к настоящему миру, к настоящим проблемам, к жизни такой, какая она есть. Мне еще предстояли сомнения и испытания. Однако сомнения меня не страшили, я даже искал их. Вопросы, объяснявшие настоящий момент, помогали двигаться вперед.
Теперь я уже не сомневался в том, что мое место — в этом самом аббатстве, среди этой самой общины, которая, как мне виделось теперь, представляла собой не хор ангелов в черных рясах, а реальных людей, тех «других», которых связуют между собой едва ощутимые таинственные токи. И я решил, что останусь в аббатстве навсегда.
Глава девятая
