Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
– Оба они убийцы, Гришенька, но теперь это не имеет ровно никакого значения. Что могли, они уже сделали. А этот, – она кивнула за окно, – ещё и сделает. – Полина Андреевна с трудом подняла себя на ноги и во второй раз вежливо поклонилась в моём направлении. – А вам ещё раз огромное спасибо за всё, и пусть у вас всё будет в жизни так, как быть тому должно.
Когда я вернулся к себе на Фонтанку, то уже знал, как поступлю, если всё получится из того, что я собирался предпринять. Или даже если удастся только часть моей задумки. А пока, не размышляя долго, я вытащил из кладовки мешок, что освободился из-под пачек с перловкой, разложил его на полу и начал методично и по возможности аккуратно, так, чтобы набить пополней, укладывать в него продукты.
Начал с тяжёлого, с тушёночных банок и других консервов, всех сортов, для равновесия. Потом – крупы, тоже всякие. Дальше – в очередь, тоже всё похожее, что не бьётся. Для банок из стекла, закатанных, ну где мёд был и другое, и бутылей с маслом, и водки освободил другой мешок и тоже сложил. А рюкзак набил тем, что полегче: макароны в основном, сухофрукты, палку сырокопчёной накрепко затвердевшей колбасы, сухое молоко, сахар. И папиросы. Много папиросных пачек. Потому что заметил на правой руке у Полины Андреевны пожелтевший ноготь указательного пальца. Не знал, от табака или от чего, но подумал, хуже не будет, это всегда валюта, как и водка. И так мне радостно было в этот момент, когда передачу ту собирал, и так на душе спокойно. Потому что знал, что хочу помочь женщине этой ужасно, милой такой и несчастной – и потому ещё, что она не выдаст меня никогда, и не скажет никому, если спросят откуда, мол, что и почему. Я многим хотел бы помочь, очень даже многим, но страх всегда жил во мне и не пускал, отгораживал мысли мои от добрых поступков. Этот страх всегда был раньше меня, проворней. Не дай Бог, Гришенька, подсказывал мне осторожный маленький человечек, живущий внутри меня, не дай Господь, выйдет такое дело наружу, и не оберёшься ты тогда несчастий, которые обрушатся так, что голову не успеешь прикрыть руками.
А стыдно иногда было, хоть в крик кричи. Когда Веру Малееву, одноклассницу мою из соседнего подъезда, помню, видел, как бабушка её, Ариана Тихоновна, на саночках куда-то увозила, спящую, ставшую тельцем своим мёртвым ещё меньше, чем в школе была. Я тогда догнал их, бабушку рукой задержал и банку ей сунул, с рыбой, кажется, и пачку печенья сливочного. Больше не мог, хотя ещё как мог, но не поверила бы, что просто так, и не знаю, куда бы потом всё это завело. Пока она соображала, я развернулся и убежал, не дожидаясь ни «спасибо», ни чего другого. А на завтра на подоконник на их этаже карточку хлебную бросил, может, не кто другой, а она сама подберёт, бабушка эта Малеевых.
Вечера дождался и двинул к Волынцевым снова. Не был уверен – что лучше для моего дела: вечер под ночь, когда никого, или же, наоборот, светлый день использовать, в открытую. Санки у меня были, куда оба мешка свалил и несколько полешек сверху набросал и палочек. Чтобы вроде было дровами. Рюкзак – на спину. И пошёл. Вечером всё же решил идти, не днём.
От нашей Фонтанки было недалеко, но я, помня рассказы всякие у себя на Кировском, нож столовый прихватил на всякий случай, если придётся отбиваться, и за пазуху его сунул.
И как в воду глядел. Двое подвалили, сзади, в проходном дворе. Среднего возраста, на вид щуплые, но глаз у обоих нехороший, недобрый. Гадкий глаз. Остановили и сразу сказали, без прелюдий, что, мол, дрова дальше вези, а рюкзак свой брось, где стоишь, а то худо будет тебе, пацан. А мне около семнадцати – то ли пацан, то ли начавшийся мужик. И так обидно стало, что сволочи такие город наш поганят, когда у других жрать нет, ничего нет, только смерть есть одна, а у них будет теперь, что рюкзак я, как просили, скинул, но не дальше пошёл, как они хотели, а отступил на шаг, примерился и бросился на одного из них с короткого разгона. На снег его завалил и кулаком его, кулаком, в челюсть, в глаза, в нос, который тут же хрякнул и брызнул на меня гадской своей юшкой. Второй даже не успел ничего сообразить, всё произошло моментально. Первый после удара в нос затих и уснул, а я встал на ноги и посмотрел на второго. Мне даже стало жалко его чуть-чуть, столько во мне ненависти было к таким, как он. Но второй не струсил, да и зачем ему было трусить – он был бандит и к тому же не знал, что я не дохляк, а накачанный продуктами ленинградец, живущий по собственному, а не блокадному рациону, получающий все необходимые жиры, углеводы и белки, запасённые по воле покойного отца.
– Теперь слушай сюда, щеняра, – процедил он и сплюнул на снег, не обращая внимания на другого, поверженного мной своего подельника. – Считаю до трёх, забираешь телегу свою и катишь отсюда на хер вместе с ней. Или я больно тебя порежу. – И вытянул из под брючины финку. – Выбирай.
Странно, но и это меня тогда не испугало, нож его. Я театрально усмехнулся и вытащил свой, столовый. А потом, не отводя от него глаз, медленно приблизился к первому, начинавшему очухиваться. Снова прикинул, как орудовать половчей, и чуть отошёл, чтобы набрать убойной силы. И со всего размаха вбил в его морду булыжный носок своего кирзового ботинка, что носил, начиная ещё с Кировского завода. И снова услышал я хруст, на этот раз другой, не такой, а гораздо мощней и хруще того. Голова лежащего дёрнулась и вмялась в снег, откуда теперь виднелось только дно вжатой в череп скулы.
Так же не спеша я развернулся и подошёл к своему рюкзаку. Поднял, накинул на плечи, подхватил конец саночной петли и тем же двором двинулся в сторону Фонтанки. Прогулочным шагом. Зная, что второй остался стоять там, где стоял. С финкой в руке. И что он не двинется с места до тех пор, пока я не исчезну из поля его зрения.
Я шёл, не оглядываясь. Мороз был не сильный, даже отчасти приятный. Ветер тоже закончился, ещё к середине прошедшего дня. Тяжести в желудке не ощущалось, хотя и в этот раз я поел, как всегда, обильно. Самое бы время на лыжи и на горки – я отлично себя чувствовал.
Мне было хорошо. Случившееся, пускай незначительно и лишь на время, всё же как-то укрощало выпущенную на свободу совесть, освобождало изнутри, давая передых уму и вечному недовольству собой.
И мне было плохо. Мне хотелось бросить санки, вернуться в тот проходной двор, свалить первого, не тронутого мною гада, на снег и воткнуть в него столовый нож. С размаха. Так, чтобы он не смел больше вытаскивать из-под штанины свой бандитский тесак. Никогда больше.
Полина Андреевна снова, как и в тот раз, долго шла на мой стук. На этот раз она была в валенках, тех самых, обрубленных. Я молча кивнул ей и, ничего не объясняя, занёс в дверь оба мешка и рюкзак. А она молча смотрела, как я складываю принесённый груз в угол её прихожей.
– Это вам, – сказал я, указав глазами на мешки. И добавил ещё, как бы неопределённо, и для себя, и для неё: – Так уж получилось, извините. – Она продолжала молчать. И понимала, и не понимала, наверное. – А за рюкзаком я зайду потом, если можно, – произнёс я, открывая входную дверь. – Когда-нибудь, когда понадобится, ладно?
– Ладно, Гриша, – ответила Полина Андреевна, – приходите. Надеюсь, я вас дождусь.
И я ушёл.
Начинался очередной этап эвакуации. Путь по Ладоге и до этого был уже открыт, более или менее, но теперь, когда дело шло к концу окружения, к прорыву, это стало реальностью. Однако думать про это было нельзя. Дело было не сделано. Да и оставить весь мой огромный пока ещё запас было непозволительно, по многим причинам, думаю, не так сложно о них догадаться.
Наутро, после истории с мешками, я набрал первый номер, из папиных. Ещё через день – другой. Потом – третий. А затем стал перебирать по очереди оставшиеся, которых был внушительный список.
Я звонил и, если трубку брали, просил позвать старших членов семьи из живых. Тем я представлялся сыном ювелира Наума Гиршбаума и интересовался, остались ли в их семье вещи, изготовленные отцом. Если да, то сообщал, что готов приобрести эти вещи в память о покойном отце-ювелире. Если нет возражений, конечно. За эту услугу, вернее, за эти поделки, я смог бы обеспечить их семью самыми необходимыми продуктами питания, включая деликатесы, если говорить об этом словами военного времени. В объёме взаимной договорённости.
Мы не хотели чужого, как другие, нам не нужны были золотые украшения, камни, ложки, картины и антиквариат, мы с папой лишь хотели честно вернуть, используя особые времена, сделанное папиными же руками и папиным талантом. Это и стало бы лучшей памятью о папе – коллекция его изделий.
Удач, как ни странно, было больше, чем неудач. Я, честно говоря, не мог даже рассчитывать на такой результат. Живучи оказались люди – я думал, не настолько. Это я про членов семей заказчиков моего папы говорю. Но, с другой стороны, оно и понятно. Кто папину продукцию заказывал в основном, помните? Было же сказано уже, да? Нет, досталось всем им, ленинградцам: и самим, и детям их, и родственникам. И всё же, и всё же... Богатый, если он на самом деле такой, всегда будет к страшному готов лучше бедного. Даже к ужасающей войне. Устойчивость выше, сам ресурс другой. Те, кто со связями, вывезли семьи, сумели. Кто просто на деньгах сидел, без имени, не врач, не адвокат и не народный артист, а цеховые разные, подпольщики, те цену за жизнь оплачивали из отложенного, крутились, как и до войны. Извините за такое, конечно, но так было, видел я это, знал.
