Мо Янь - Страна вина
Пролистывал тут недавно периодику, так там эти ни черта не разбирающиеся в виноделии писаки, оказывается, объявили Ваше, наставник, удивительное и выдающееся творчество, нечистым. Они утверждают, что добавлять мочу в вино — кощунственно по отношению к культуре человечества, абсолютно не понимая, какое огромное значение для характеристик вина имеют кислотность воды и ее качество. Если вода больше щелочная, вино выйдет терпким и его будет невозможно пить. Но стоит добавить в него мочу здорового ребенка — и получится превосходное вино, знаменитое «Шибали хун» (само название звучит лучше по сравнению с «Чжуанъюань хун» или «Нюйэр хун»[92]), «ароматный напиток, оставляющий сладкое как мед послевкусие». Никакой несуразицы здесь нет, всего лишь, как гласит поговорка, мало видел — многому дивишься. Как кандидат виноделия, заявляю: это наука! Наука — дело серьезное и никакой фальши не допускает. Если в чем-то не разбираешься, учиться надо, а не рисовать руку, указывая на ногу, и уж тем более не поносить человека. К тому же что такого нечистого в моче? Конечно, мочу тех, кто спит с проститутками, зарабатывая и сифилис, и гонорею, и СПИД, чистой не назовешь. Но ведь Ваш отец, наставник, добавил в чан с вином мочу ребенка, чистую, как горный источник. В классическом труде «Трактат о корнях и травах» наш выдающийся средневековый фармаколог Ли Шичжэнь пишет совершенно четко: детская моча добавляется при изготовлении лекарств от высокого давления, коронарной недостаточности, атеросклероза, глаукомы, мастита и многих других недугов. Неужто эти невежды и на Ли Шичжэня нападать будут? Детская моча — самая священная, самая сокровенная жидкость на земле, даже дьяволу не разобраться, сколько драгоценных элементов в ней содержится. В Японии многие известные политики каждое утро выпивают по стакану мочи, чтобы оставаться бодрыми и здоровыми. У нас в Цзюго секретарь горкома Цзян кашкой из толченого корня лотоса с детской мочой вылечил многолетнюю бессонницу. Моча — настоящее чудо, это не только самая замечательная жидкость в мире, в ней еще и глубокое философское содержание. Наставник, давайте не будем обращать внимания на этих болванов. Как говорил народный комиссар товарищ Сталин: «Мы не станем обращать на них внимания!» Они достойны лишь, чтобы их обдало конской мочой.
В своем письме Вы упоминаете, что собираетесь писать роман о вине. Такая нелегкая ноша по плечу лишь Вам. Ведь ваша душа, наставник, — душа вина, целиком и полностью, а Ваше тело — тело вина, в полном объеме. Ваша винная суть гармонична и прекрасна: Вы привлекательны, крепки всеми членами, размеренны, степенны и непринужденны. Вы полны жизненных сил, Вы передо мной как живой, ничего лишнего. Да Вы — воплощенная бутылка «Шибали хун», наставник! Чтобы помочь в сборе материала о вине, ученик подготовил для Вас десять бутылок «Люй и чун де», десять бутылок «Хунцзун лема», десять бутылок «Дунфан цзяжэнь».[93] Пришлю с первым автобусом Академии, который пойдет в Пекин. Начиная с этого дня, наставник, смело шагайте вперед, не расставаясь с бутылкой и пером. Желаю создать девять тысяч девятьсот девяносто девять произведений! А эти олухи пусть льют слезы в углу. «День ликования народных масс станет для классовых врагов днем скорби»,[94] победа непременно будет за нами.
Посланный Вам в прошлый раз рассказ «Мясные дети» хоть и не относится к «литературе репортажа», но отличается от этого жанра немногим. То, что некоторые разложившиеся руководящие работники в Цзюго, в которых не осталось ничего человеческого, лакомятся младенцами, — абсолютная правда. Я слышал, кого-то послали провести расследование, и когда однажды это дело раскроют, весь мир содрогнется. Кто, как не Ваш ученик, напишет об этом крупном деле в жанре «литературы репортажа»? Ну кому, как не мне, сходить с ума, наставник, обладая таким взрывным материалом?
Вестей от «Гражданской литературы» до сих пор нет, надеюсь, Вы, наставник, сумеете поторопить их.
Наша Лю Янь — с пятнами на лице, с вытаращенными глазами; возможно, она и есть та «посветлее, всегда с вытаращенными глазами», которую Вы припоминаете. А пятна на лице — вероятно, результат нескольких подпольных абортов. Она как-то обмолвилась, что земля у нее в борозде очень плодородная, семена — хоть жареные, хоть вареные — всё одно взойдут. А еще она говорила, что выкинутые недоношенные плоды уносит и съедает больничный персонал. Я слышал, питательная ценность таких шести- или семимесячных плодов очень высока, так что резон в этом есть. Ведь разве плод оленя не прекрасное тонизирующее средство? Разве не считается, что «мохнатое яйцо»[95] восстанавливает кровь и цвет лица?
Посылаю свое новое произведение — «Вундеркинд». Оно написано в жанре «демонического реализма». После исправления погрешностей прошу тоже передать в «Гражданскую литературу». Не успокоюсь, пока не достучусь в эти дьявольские врата! Пусть высится аж до небес ваш порог, я с юным задором пробьюсь в ваш мирок!
Почтительно желаю безмятежного творчества! Ваш ученик Ли Идоу 3 «Вундеркинд»Господа читатели, не так давно я рассказал вам историю о «мясных» детях, в которой с особым тщанием постарался изобразить мальчика в красном. Возможно, вы помните эти необычные глаза — узкие щелочки, сияющие не по-детски холодным светом. Типичные глаза заговорщика, будто вставленные на лице ребенка росточком меньше трех чи. Поэтому нам трудно было забыть их, поэтому они и нагнали страху на Цзинь Юаньбао, добропорядочного крестьянина из пригорода Цзюго. В этом небольшом рассказе у нас не было возможности добраться до самой сути, поведать историю этого ребенка. С момента появления его в рассказе за ним сохраняется определенный образ: маленький мальчик с густыми вихрами, глаза заговорщика, большие мясистые уши и хриплый голос. Маленький он лишь с виду, в остальном же — нечто другое.
События в нашем рассказе разворачиваются в отделе особых закупок Кулинарной академии, в сгустившихся сумерках. Любезные читатели, «наш рассказ, вообще-то, давно начался».[96]
В небе в тот вечер светила луна, нам так нужно. Большой алый диск медленно взошел из-за насыпного холма, розоватые лучи водопадом струились через двойное стекло, окрашивая лица мягким светом. Это были лица стайки мальчиков, и если вы читали мой рассказ «Мясные дети», то, должно быть, уже узнали их. Один из них и есть дьяволенок, который, погодите, вскоре станет их предводителем или, лучше сказать, тираном.
Мальчики выплакались еще до того, как солнце село за холм. На лицах остались полоски от слез, голоса осипли у всех, кроме, конечно же, дьяволенка. Он просто не умел плакать! Когда все хныкали, он, скрестив руки за спиной, ходил туда-сюда кругами, как большой гусь, по этому красивому просторному помещению, где были и «горы», и «воды»,[97] то и дело яростно пиная заливающихся громким плачем детей. Те неизменно взвизгивали и переходили на приглушенное всхлипывание. Его нога стала прекрасным средством от плача, и он наградил пинком каждого из тридцати одного ребенка. И вот под всхлипы самого младшего дети наблюдали, как скачет по холму прелестная, как жеребенок, луна.
Столпившись у окна и опершись на подоконник, они смотрели на улицу. Те, кому не удалось протиснуться вперед, опирались на плечи впереди стоящих.
— Мама луна… Мама луна… — пропищал маленький толстячок с размазанными по щекам соплями, подняв пухлый пальчик.
— Не мама луна, а тетя луна, — прошлепал губами другой мальчик. — Это тетя луна.
Дьяволенок презрительно засмеялся. Смешок донесся откуда-то сверху, как крик совы. Дети задрожали и, сжавшись, повернулись в ту сторону. Дьяволенок сидел на корточках на вершине холма в центре помещения. В багровых отсветах луны он в своем красном одеянии походил на пылающий огненный шар. Нескончаемый поток искусственного водопада на склоне холма падал расправленными складками красного шелка в пруд у его подножия, и брызги пены разлетались вокруг алыми вишенками.
Дети уже не смотрели на луну, они повернулись и, сбившись кучкой, в страхе уставились на дьяволенка.
— Дети, — негромко проговорил он, — навострите уши и слушайте, что я вам скажу. Эта похожая на жеребенка штуковина никакая не мама и не тетя. Это шар, небесное тело, которое вращается вокруг всех нас и называется Луна!
Дети тупо смотрели на него.
Одним махом он спрыгнул с холма, при этом просторное красное одеяние раздулось сзади, будто крылья.
Сцепив руки за спиной, он стал прохаживаться перед детьми взад-вперед, время от времени вытирая рукавом рот или сплевывая на сверкающий каменный пол. Потом остановился, поднял руку, похожую на тощую баранью ногу, помахал ею и строгим голосом начал:
