Михаил Елизаров - Нагант
Священник, кривляясь, сказал с амвона:
– Бог родился без отца и матери от червя и рождался многажды. Червь зародился в Боге, Бог ел, и червь ел, и Бог был сыт червем, и червь – Богом. И от этого светило солнце! – Священник вытащил из-под рясы трусы, вытряхнул на прихожан и слезливо продолжал: – Бог своего сыночка солнышком грел, дождиком поливал, ветерком обдувал… – Рыдания задушили его.
Тогда заговорил Жених, блистая бледностью кожных покровов:
– Первая моя беременность завершилась мертворождением, потом родилась дочь, но умерла от кровоизлияния в мозг, от третьей беременности родился мальчик с врожденным дефектом сердца и тоже умер, четвертая закончилась выкидышем… – Жених изможденно засопел и прикрыл лицо руками.
– Дети, дети! – на все лады причитал священник. – Чего же вы ждете?! Быстренько поцелуйте папе ручку!
Четыре урода вышли из толпы и, приложившись к протянутой руке, стали за спиной Жениха.
– Пятый сынок… вроде как плачет… – Жених поискал глазами Матвея. – Иди, Матвей, покачай его, – он указал на каменную люльку.
Под конвоем всеобщего внимания Матвей приблизился к люльке и поглядел на младенца. До чего страшен был: башенный, бугристый череп, плоская переносица, нижняя челюсть отвалилась, выпал толстый язык, зубы мелкие, рот высох, зрачки закатились, кожа землистого цвета, с плесенью.
– Ну что? – с тревогой спросил Жених. – Уснул?
Матвей потрогал ледяной лобик младенца и ответил срывающимся от сострадания голосом:
– Помер ваш сынок!
– Как умер? – взвыл Жених. – И этот?! – И вдруг зашептал бредоподобно: – Я только сына родил, умереть хотел, а на закате вздумалось людей судить. Я ребеночку зла желал, не знал, выживет ли… Старушки сказали: «Молись», – а сами совокупляются с внучатами… Почему так получилось, почему сынок мой умер, почему люди плачут?!
Рыдали карлики, бросив плясать, кающиеся грешницы царапали груди, заходились плачем старухи, роняла слезы коровья туша, голосил священник, приобняв нетопыря за пупырчатую шею.
– Тогда закрой ему глаза, – утираясь, попросил Жених.
Едва Матвей коснулся лица сыночка, тот извернулся, тяпнул Матвея за безымянный палец, откусил и проглотил вместе с обручальным кольцом. Матвей затряс от боли рукой, а сынок выскочил из люльки, подбежал к Жениху и, балансируя растущими из подгнившей спины бесперыми крылышками, вскарабкался по одежде ему на плечо. Громовой залп хохота сотряс стены собора.
Жених сказал с ласковым укором:
– Матвей, разве шутят со смертью?
А Матвей дрожал, понурясь, пряча саднящую руку в рубахе.
– Начинаем обряд боголожества! – провозгласил священник. – Жених и Невеста, подойдите ко мне!
Матвей сделал шаг к амвону, и тут из-под его живота выпала давно припрятанная кукла и заметалась между прихожан. Увиливая от пинков, она неслась к крысиной норе, отвратительно повизгивая, но прыткий священник настиг проказницу и кадилом размозжил голову. Мозг наплыл ей на брови, стекал ручейками. Кукла успокоилась, уселась и, обмакивая пальчики в рану, увлеченно стала облизывать их.
– Невеста в подоле принесла! – во всеуслышание сообщил священник.
Жених обидчиво скривился, кто-то засвистел, метнул в Матвея кочерыжкой, но Матвей стоически выдержал позор.
Пятый сынок перебрался на плечо священнику, вывалил длиннющий язык, испещренный письменами, и священник прочел с языка слова венчального обряда – какие-то гулкие междометия, а под конец обратился к брачующимся:
– Согласен ли Жених из одного кувшина с Невестой мыться?
– Да, – кивнул всепрощающий Жених.
– Согласна ли Невеста из одного кувшина с Женихом мыться?
– Да, – сказал Матвей.
– В знак вашего согласия обменяйтесь кольцами!
Жених извлек золотое кольцо, а Матвей скорбно показал обезображенную кисть:
– Мне ваш сынок палец откусил вместе с кольцом, пусть вернет!
– Неслыханно! – взревел Жених, отшвыривая Матвея. – Невеста ни чести, ни кольца не уберегла. Свадьба отменяется, вместо свадьбы – прощальный обед!
Пятый сынок сиганул в церковную чашу с кагором, развел под ней огонь и начал варить из себя пунш.
– Содержанка! Шлюха! – улюлюкало сборище, преследуя Матвея. Существа с множеством мелких цепких лапок заползли Матвею под рубаху, и он ощутил их жгучие укусы. Матвей побежал к выходу, но двери уже сторожили архангелы, и на каждом был лошадиный хомут.
– Хоть в окошко поглядеть! – взмолился Матвей. Посреди соборного двора монахи в черных клобуках ставили виселицу, верхом на перекладине сидел рыжий мужичок и петлю мылил.
Боковым зрением Матвей увидел приближающиеся к нему фигуры в темных капюшонах, мелькнула чья-то рука с шипастым кнутом, у Светлого Жениха встал дыбом шерстистый загривок.
Собор закачался, затряслись стены, точно кто-то хотел освободить Матвея, а сам Матвей онемел, омертвел, кожа пожелтела, кости иссохлись, отпали мышцы, лопнули сухожилия, глаза втянулись, руки заплесневели, из ног жижа потекла, горло прилипло к позвоночнику, шея перестала гнуться.
Распахнулись двери собора, в лучах черного света показался исполинский палач в алой мантии, и в руках его была Смерти Коса.
Тошнота
Ирина Арнольдовна, утонченная особа, любившая слова «отныне» и «сполна», с нескрываемым отвращением готовила завтрак, когда коммунальная соседка Вера Макаровна присела на краешек стола и повела разговор о своих растрескавшихся пятках.
– Вот вы, Ирина Арнольдовна, интеллигентная женщина, посоветуйте, вазелином или подсолнечным маслом, – спрашивала она без эмоций, потому что для себя уже решила лечиться вазелином.
– О чем шепчется прекрасный пол? – угодливо пробазлал над ухом Ирины Арнольдовны ее муж, Герман Тарасович.
– Извините! – слабо вскричала Ирина Арнольдовна и понеслась по коридору, чавкая вьетнамками.
– Телефон, наверное, – кивнул ей вслед Герман Тарасович и рассмеялся на «це».
– Эх, – безразлично похаяла жизнь Вера Макаровна, колупаясь в пятках.
Герман Тарасович взволнованно поскоблил живот. Он относил себя к «шестидесятникам» и в последнее время испытывал искреннюю неловкость за нынешние бардак и разруху, спровоцированные некстати оброненными словами правды и просвещения.
Раньше, бывало, Герман Тарасович, довольствуясь малой славой и осознанием посильности вклада, точил перед Ириной Арнольдовной долгие лясы, типа: «Мы, шестидесятники, подобно трудолюбивым термитам, разрушали систему изнутри, подтачивали ее устои, несли в народ семена разума и демократии!»
Правда, в последние годы он все меньше говорил глупости про термитов…
Вера Макаровна увидела, что глаза Германа Тарасовича налились мыслью, и попыталась сбежать. В течение многих лет она безропотно поддакивала ему, но сегодня решила – баста!
– Мы живем на обломках империи, – вольно начал Герман Тарасович, – умирающей империи… Экономика разложилась, стали заводы…
Вера Макаровна прикинулась дурой:
– Сметана подорожала, колбаса, пятки зудят…
«Не понимает! – с ужасом подумалось Герману Тарасовичу. – Говорим на разных языках. Отупевший от голода народ не способен мыслить абстрактно, в большем масштабе… Выше пяток – торричеллиева пустота!» – горько заключил он.
По коридору возвращалась с валидолом под языком Ирина Арнольдовна.
– Завтрак поспел, – перекрестилась Вера Макаровна и вывернулась из-под умного взгляда Германа Тарасовича.
Тот, как был в трусах, насвистывая, удалился в комнату.
«Но, с другой стороны, что, как не растрескавшиеся пятки есть немой укор парламенту и правительству», – горячился Герман Тарасович. Он вообразил себе что-то вроде плаката, на котором крупным планом, как ржаные караваи, красовались бы израненные пятки богоизбранного народа.
Ирина Арнольдовна старалась не смотреть на мужа в момент принятия им пищи. Герман Тарасович имел пренеприятнейшую особенность одновременно жрать и делиться новостями, сопровождая все это пантомимой для наглядности.
– Знаешь, Ирусик, ты была абсолютно права: Вера Макаровна – безнадежна. – Он по-цыплячьи свесил конечности. – Что бы ни случилось, с нами останутся Гумилев и Пастернак, Ахматова и Солженицын. – Он встревожил голос: – А что останется у таких Вер Макаровн? Ничего, кроме натруженных ступней! Этот народ способен только вылизывать господский зад! – Герман Тарасович вывалил язык в картофельном налете и препохабнейше лизнул невидимый зад, обхватив его руками.
Ирина Арнольдовна, вместо того чтобы проглотить кофе, сплюнула обратно в чашку.
Постучалась Вера Макаровна:
– Герман Тарасович, вас к телефону!
Герман Тарасович привстал, сдавленно благодаря, но, вовремя сообразив, что говорить с набитым ртом невежливо, вынул изо рта непрожеванное мясо и положил обратно в тарелку.
– Господи помилуй, – прошептала Ирина Арнольдовна и выбежала из комнаты первой. – «Сижу за решеткой в темнице сырой», – монотонно, как молитву, тянула Ирина Арнольдовна.
