Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)
«Вот видишь, я же обещал, что смогу», — быстрый взгляд на Елену Дмитриевну и ее облегченно-благодарный в ответ.
— Совершенно верно. Интегральное, а он к ним применил теорию групп.
— Клевый вариант, — одобрил Олег, — а почему по твоей части?
— Уравнения Вольтерра есть математическая интерпретация некоторых популяционных механизмов.
«Нет, зря я все-таки не сказала про день рождения. И откуда у Елены Дмитриевны терпение слушать все это?»
— Да-а… — протянул Олег, что-то прикидывая, — по тем временам работы очень даже клевые. Но вот странность… Анька, терпи, — это уже мне, — скоро и до твоих проблем дойдем.
Заметил все-таки, что томлюсь.
— В чем странность?
— В судьбе его.
— Агафонов противный, я его сегодня видела, — поделилась я с Еленой Дмитриевной.
— Да? Чем же? — подняла брови и улыбнулась ласково, а сама напряглась и вся там, в их разговоре.
— Толстый, одутловатый.
— Одутловатый, — поправила Елена Дмитриевна, — у него больное сердце.
— Ты смотри… — Олег налег на стол, чтоб лучше видеть лицо отца, а я заметила, что не случайно налег: в какой-то миг, незаметно ни для кого, Валериан Григорьевич отодвинулся в тень абажура. — Его преследует рок неудач.
— Если считать неудачей Государственную премию, которую он получил в двадцать лет, то примем твое положение за исходное.
«Как холодно-непроницаемо могут отсвечивать стекла его очков».
— Хорошо, — согласился Олег, — одна была, и большая. В двадцать лет применить преобразование Лапласа — это почти гениально, но потом, за что бы ни брался, его опережали. Брался первым, а его опережали. Гамов, Поллинг, Крик, Тома и, наконец, Гельфанд. А ты посмотри, за какие проблемы брался, каждая — на Нобеля: распространение импульса в нервном волокне, — Олег загнул палец, — генетический код, — загнул второй, — надежность мозга…
— Нет, это уже просто невозможно, мы с Аней уходим к Буровым, там хоть на рыбок заставят смотреть, а все ж веселее, чем жизнеописание твоего Агафонова, и почему именно его?
— Ты его не любишь, какое-то странное предубеждение, а вот Аньке он понравился.
— Ну прямо! — я фыркнула с преувеличенным отвращением.
— Олег, ты обещал Ане что-то объяснить, идите в твою комнату, а я Ане выкройку юбки годэ сделаю, мне стол нужен.
— Сейчас. Ты знаешь, — снова к отцу, укрывшемуся в тени, — он решил вернуться к дзета-функции.
— Вот как? — в голосе ревнивое, неприятное удивление, и Елена Дмитриевна напряглась на интонацию, замедлилось движение рук, убиравших на поднос посуду.
— Не могу же я запретить, да и не он первый, но не дай Бог последний, и кот может смотреть на короля. Как это по-английски? Думай, Анька, — а он совсем не кот, нет, совсем-совсем не кот. Ну, вспомнила?
— Э кэт мэй лук эз э кинг, — промямлила я неуверенно.
— «Эз», — передразнил Олег, — пошли, горе ты мое.
Стены комнаты Олега — история его увлечений в фотографиях. Допотопные воздушные шары и дирижабли, развалины буддийских храмов, редкостные бабочки, странные автомобили, горнолыжники, воднолыжники в марсианском снаряжении, Эльбрус, Домбай, какая-то речушка в тайге. Фотографии занимают всю стену над тахтой, качество их явно улучшается снизу вверх — от воздушных шаров к розовому Эльбрусу, а над письменным столом огромный одинокий портрет в овале. Бородатый мужчина с благородным лицом. Крахмальная манишка, отогнутые над черным галстуком уголки сорочки, высокий чистый лоб и взгляд, видящий впереди катастрофу. Он мне нравится, этот кумир Олега Бернгард Риман, и когда я хочу подлизаться к Олегу или отвлечь его внимание от составления задачек для меня — прошу рассказать что-нибудь о великом математике.
Олег легко поддается, но каждый раз начинает все с самого начала: как Риман был болезненным мальчиком, как в шесть лет уже решал довольно сложные арифметические задачи, а в десять превзошел своего учителя. На это Олег особенно напирает. Маленькая слабость: он, так же как Риман, решал задачки в шесть лет, а в пятнадцать поправлял математические расчеты отца. Я думаю, что такое сходство судеб дает Олегу надежду одолеть знаменитую дзета-функцию. Я все собираюсь узнать подробнее, что это за функция такая и почему Олег с ней все время возится, но до нее дело никак не дойдет. Прекрасный педагог, здесь он рассказывает пространно, с массой неизвестных мне терминов, упоминает какие-то сферы с ручками, рисует странные гантели, взгляд мой тускнеет, я с трудом заставляю себя слушать, и каждый раз Олег сердится:
— Да ну тебя! Тебе это так же интересно, как прошлогодний снег, а я, дурак, распинаюсь.
Мне интересно про другое. Мне жаль Римана, что умер в сорок лет от чахотки, что плохо питался в детстве, что трехлетняя дочь его осталась сиротой. Он верил в Бога, а Бог не помог ему, и перед смертью Риман сидел, наверное, на берегу прекрасного озера Лаго-Маджоре (у Валериана Григорьевича есть фотография озера — очень красивое) и думал: «Почему уже очень скоро я не увижу этого удивительного мира, о котором знаю так много, что самое сложное явление его могу выразить одной формулой?»
Сердился ли он на Бога? Потерял ли веру в него? И зачем эта надпись на могиле человека с таким умом, с такими трагическими глазами: «Тем, которые любят Бога, все дела служат во благо».
Чьи дела? Кому во благо?
— «Лечу над землей верхом на Ту, — диктует на магнитофон Олег сумбурную запись из клетчатой тетрадки, — держусь крепко и не боюсь».
Это мой вчерашний сон.
— «…когда попадаем в облака и когда ничего не видно, туман несется через меня. А потом опять внизу прекрасная земля. Пустой пляж, излучина залива, сосны на берегу. Тень самолета скользит по желтому песку морского дна». Ань, разве ты бывала в Прибалтике?
— Никогда, — радостно отзываюсь я, подняв голову от листочка со схемой.
— Но ведь в этом сне ты видела Взморье. У тебя какое было чувство?
— Хорошее. И еще: что я это уже видела, знаю.
— Странно.
— А может, знаешь, в чем дело? Ведь мама… она… в санатории под Ригой отдыхала… Может, мой отец был латыш?
Олег — единственный человек, с которым могу о неведомом мне родителе — вот так, просто. У мамы не спрашивала никогда.
— Вполне вероятный вариант. В тебе есть что-то от латышских девушек, и не только в облике — спокойствие есть внутреннее. Выходит, память генов.
— Надо у Мити спросить, бывает ли так, чтобы человек унаследовал от родителей память о местах. Слушай, а почему он так про Агафонова? Мафиози и все такое?
— У него есть плохая особенность, — Олег аккуратно вписывал в наклейку кассеты дату сна, — плохая для ученого. Неуважение к научным авторитетам. Он смеется над их странностями, над их одеждой. Не уважает талант, ведь для него это всего лишь счастливое сочетание генов, никакой заслуги владельца. А по-моему — плебейский способ самоутверждения. — Поставил кассету на полку, обернулся ко мне. — От того, что назовешь академика маразматиком, сам ведь не станешь значительнее, правда?
— Правда, правда, — с подхалимской готовностью подтвердила я.
Начинался интересный разговор.
— А Агафонов…
— Стоп, букашка! Брось хитрить. Давай считай схему, а то попрут тебя завтра с коллоквиума.
— Пускай. Я еще приду.
— Нет, Ань, подумай, час тебе даю.
Чуть дернулась рука, хотел по голове погладить меня, но передумал. Сел за стол спиной ко мне, щетинка волос в свете настольной лампы зажглась нимбом над головой. Придвинул лист. Теперь уж ничем не собьешь.
Стукнула дверь, это от Буровых вернулась Нюра. Ходила в гости к своей подруге, буровской домработнице, и загудела сразу в столовой. Пойти бы послушать, да Олег не разрешит. Нюра умна и смекалиста, но прикидывается дурочкой, сама деревенская, спрашивает Валериана Григорьевича, с кем больше схожи волки — с лошадьми или собаками; грубит Елене Дмитриевне, но бесконечно, неистово любит Олега. За то и терпит Елена Дмитриевна ее хамство. Нюра сухощава, остроноса и зла. Ей через подруг-домработниц известны самые тайные, самые интимные подробности жизни соседей, и часто, остановившись в дверях, она сообщает собравшимся за столом что-нибудь вроде:
— В шестом подъезде трупик ребенка нашли, участковый приходил, спрашивал, на кого думаем…
— О Господи! — страдальчески морщилась Елена Дмитриевна. — В каком же отчаянии была несчастная женщина, если на такое…
— Да при чем здесь несчастная! — басом обрывала Нюра. — Колтуновская внучка это.
— Что вы говорите, Нюра! — Валериан Григорьевич смотрел строго.
— А знаю что. У нее месячных да-а-авно уж нет.
— Вы сошли с ума! Нет, это уже Бог знает что, — Валериан Григорьевич, требуя Нюре решительной отставки, хмурился на жену.
