Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)
Я не верю Рае и не хочу верить. В этом доме есть одна особенность — здесь никто никогда не лжет, даже по мелочи, и ничего не скрывают друг от друга. Есть дома, где при видимой чистоте и блеске замечаешь заткнутую где-нибудь за трубу грязную хозяйственную тряпку, давно немытый труднодоступный закоулок в ванной, так и в отношении людей: в привычном, казалось истинном, вдруг промелькнет фраза, взгляд, интонация, свидетельствующие о том, что за видимым, внешним существует и другое — обычно худшее, чем видимое. У Петровских этого не было никогда. Как постоянная температура и свежий воздух, необходимый для Валериана Григорьевича, страдающего астмой, в уютной красивой квартире неизменно сохранялась атмосфера доверия и любви. Я, привыкшая в своей семье вечно что-то утаивать, хитрить, недоговаривать, чтоб не вызвать неожиданного гнева Веры, и считавшаяся потому закоренелой врушкой, первое время была просто ошарашена неизменной откровенностью Олега.
Олег на даче ушел в лес думать, вернулся скоро, задыхаясь от бега, спросил:
— Роджер дома?
Пропал старый глухой и бестолковый пудель.
Оказалось, Олег крикнул Роджера с собой, возле станции велел ему ждать, а сам через переезд пошел в магазин за сигаретами. Очередь была большая, пока выстоял, прошло с полчаса. Роджера на месте не оказалось.
— Как же ты мог? — только и сказала Елена Дмитриевна.
Все бросились на поиски, а я, когда остались вдвоем, упрекнула:
— Зачем проболтался, что взял его, ведь никто не видел? Теперь Елена Дмитриевна переживать будет, а так — пропал и пропал. Он ведь уходил уже с участка умирать.
Роджер действительно последнее время проявлял упорное стремление уйти. Подрывал забор, скулил возле калитки, и Валериан Григорьевич высказал предположение, что пес хочет встретить смерть в одиночестве, что у собак так бывает.
— Да как же я иначе мог, я ведь действительно его брал? — удивился Олег.
Роджера к вечеру привели соседи, нашли его в лесу, лежал под березой, а через неделю он все-таки ушел, оставив клок шерсти на рейке забора. Я часто потом думала, каким же сильным был тот непонятный нам зов, если, собравшись из последней своей немощи, Роджер преодолел высокий штакетник и из ласкового, заботливого мира ушел в сырой сумрак оврага, заросшего елями.
Прошло два года с той счастливой весны, теперь понимаю — какой счастливой, и я, как Роджер, ушла, оставив любящих и разлюбивших, предавших меня и преданных мною, и так же, как несчастного того пса, ничто не могло остановить, но только была разница: собака слышала зов и шла на него, а меня гнали стыд и отчаяние.
За десять минут до обеда торопливо записала в толстую клеенчатую тетрадь сон. Бред какой-то дурацкий, но Олег наконец убедил меня, что ставит на мне грандиозный эксперимент, что результатом его будет одна поразительная вещь и что от меня требуется только одно — не халтурить.
Кроме постоянной своей, непонятной мне работы он попутно занимался еще чем-нибудь. Обычно носился с какой-нибудь фантастической идеей, сейчас это был «феномен сновидений». Валериан Григорьевич называл его эфором, говорил, что в древней Спарте были такие люди, эти самые эфоры, в их обязанность входило видеть сны и толковать их.
Он посмеивался над Олегом, но из заграничных поездок привозил ему специальные книги и журналы, и один раз они так пылко спорили из-за каких-то опытов Клейтмана, что понятно было, что Валериан Григорьевич и сам осведомлен в «феномене». Да и Олег во время спора кричал:
— Ведь ты же ученый, ты же занимаешься проблемами эволюции, так неужели ты не понимаешь, что сновидения в парадоксальной фазе выполняют функцию «сторожа», защитника организма?
Мне бы слушать их внимательно, мне бы стараться понять, как бы пригодилось потом, когда мучили по ночам кошмары, как помогло бы разобраться в себе. Но я обсуждала длину юбки с Еленой Дмитриевной или скучливо рассматривала модные журналы.
— В медицине — да, — наслаждаясь своим спокойствием и пылкостью оппонента, соглашался Валериан Григорьевич, и его прекрасные глаза, увеличенные мощными стеклами очков, как бы ширились, занимая все пространство лица, — абсолютно с тобой согласен. Но психоаналитические толкования — это метафизика, друг мой, метафизика чистейшей воды.
В такие минуты, разглядывая его сухие, глянцевые, смуглые скулы, высокий купол черепа, твердый, чуть раздвоенный подбородок, украшенный белоснежным клинышком узенькой бородки-кисточки, я думала о том, как он красив в своей старости, да и не старости вовсе, а просто особом человеческом облике, принятом считать старостью. И мне уже не казалось, что Елена Дмитриевна нежностью рук и шеи, гладкостью лица и густотой пепельных волос оскорбительно молода рядом с ним, а Олег годится во внуки.
Так показалось, когда впервые вошла в дом и еще во время приступов астмы у Валериана Григорьевича. И еще заметила со стыдом, что в присутствии Валериана Григорьевича оживляюсь, стараюсь отличиться удачным словечком, какой-нибудь часто совсем непонятной мне институтской научной новостью, новой вещицей. Не перед Олегом, а перед ним — высоким, костистым, со впадинами на висках, из которых, как реки из моря, выходили вены и поднимались вверх, к серо-серебряному, высоко поднятому спереди и низко опущенному на затылке венчику волос.
Валериан Григорьевич отмечал мои старания, вот и сегодня похвалил новую прическу и черные чулки. Чулки я покрасила чернилами, и вечерами приходилось отмывать ноги в ванной, но Валериан Григорьевич этого знать не мог и сказал, что такая прическа в его время называлась «Вероникой», а девушки в черных чулках сводили его с ума в Париже, куда попал после экспедиции в Сирию.
— Это тогда вы пшеницу знаменитую привезли? — тут же деловито поинтересовался Олег и начал расспрашивать отца о каком-то неизвестном мне человеке, тоже ездившем вместе с Валерианом Григорьевичем в Сирию.
Ездили они Бог знает когда, до революции еще, и фамилии этого человека я никогда не слышала, а Олег уже сыпал знакомыми словечками: репликация, рибонуклеаза, белок. Я этих словечек за день наслушалась в лаборатории и уже жалела, что строго-настрого приказала Олегу не говорить дома о моем дне рождения. Просто клятву взяла, сказала, иначе не пойду. А теперь жалела, уж лучше бы и про Арно рассказала, как научился закрывать за собой дверь, чем про нуклеазу эту слушать.
Я глазела в немое мелькание телевизора и пила чай, борясь с крошащимся «Наполеоном», и вдруг случайно увидела выражение лица Елены Дмитриевны. Оно было испуганное, переводила глаза с мужа на сына и все порывалась что-то сказать. А они вовсе не ссорились и даже не спорили.
— Они были на пороге величайшего открытия века, — говорил Валериан Григорьевич, — и душой этого содружества был Трояновский. Леночка, — обратился он к жене, — подсыпь чайку.
Всегда, когда даже мимолетно взглядывал на жену, когда обращался с самой обыденной просьбой, лицо его менялось.
В каком-то рассказе я прочитала, что мужчина смотрит на любимую женщину, как смотрели матросы Колумба на вставший из океана долгожданный берег Америки. Мне трудно представить себе состояние матросов в тот миг, может, они и не обрадовались вовсе, а решили, что это очередной мираж, а вот то, как смотрел Валериан Григорьевич, я не видела до сих пор никогда.
Сквозь резкость и глубину складки, залегшей между бровей, сквозь вялость шеи и жесткость губ, жесткость, замаскированную холеными и коротко стриженными усами, проступало лицо Олега. Но не того Олега, что сидел в комнате, а мальчика в бархатном костюмчике, с белым большим отложным воротником, мальчика, испуганно глядящего куда-то мимо объектива, туда, где мама, и просящего ее взглядом: «Только не исчезай! Не шевелись, не своди с меня глаз, чтобы я был уверен, что ты не исчезнешь, что ты со мной».
— Ну да! Про это я слышал, а Агафонов почему возле них крутился, чем он-то мог помочь, ведь в те времена он уже…
«Не надо», — попросили о чем-то глаза Елены Дмитриевны.
Первый раз за все мое пребывание в этом доме — тайное, непонятное.
«Не волнуйся, я сумею, — принимая чашку, Валериан Григорьевич будто случайно дотронулся до ее руки, — не волнуйся», — сказал его взгляд.
— Да, как ученому ему, конечно, было не очень интересно. Ряды Фурье, элементарная прикладная работа. Но Трояновский умел поставить задачу, умел увлечь, даже личностью своей.
— А ты, — вскинулся Олег, — ты с Трояновским…
— Погоди, закончим с твоим шефом. Агафонова соблазнил Купченко. Они занимались теорией мишени, бесплодной, впрочем. Потом, это уже по моей части, блестящая работа: уравнения Вольтерра.
— Это что? Это интегральное уравнение? — Олег наморщил лоб, вспоминая.
«Вот видишь, я же обещал, что смогу», — быстрый взгляд на Елену Дмитриевну и ее облегченно-благодарный в ответ.
