Владислав Николаев - Своя ноша
— А если бы холодильник сразу же выиграли? — с наивной тревогой спросила Наташа.
— Ха-ха! За кого ты меня принимаешь? Даже это предусмотрел. Выигрышный билет до поры до времени лежал в стороне. Выложил, когда уже продавать было нечего.
— Надувательство! — гневно стукнула кулачком по столу Наташа, будто сама принимала участие в лотерее и прогорела.
— Не обманешь — не продашь, — развел руками Эджин. — Зато полки оголились, подвал впервые познакомился с метлой… Не то восемь, не то девять месячных планов дал! Продавцам — премия. Мне — три оклада. Директор книготорга, расставаясь, прослезился, умолял остаться. «Нет, — заявил я, — ждут другие конюшни, — и подарил ему на память свои семнадцать пунктов. — «Штудируй, учись!»
— Ох и Эдик, — сквозь смех выговорила Татьяна. — Просто молодец!
— Ничего молодеческого не вижу, — сведя рыжие бровки, нахмурилась Наташа. — Надувательство и цинизм!
— Опять удар ниже пояса. От женщины-то уж никак не ожидал получить его.
— Да ну тебя! — отмахнулась Наташа.
Здесь, за столом, Наташа нравилась мне куда больше, чем на сцене. Руки и плечи в мелких веснушках, бровки рыженькие, и если бы не пышная, копной, прическа да открытое со спины платье, она бы и на актрису не походила — заводская девчонка или, на крайний случай, студентка. Нравилось мне и то, что держалась она застенчиво, осмотрительно и даже отдаленно не напоминала тех самоуверенных, знающих себе цену героинь, каких играла на сцене. Если актриса в жизни застенчива, а на сцене — смела и уверенна, это уже кое-что значит. «У такой и любовь могла быть посчастливее», — невольно посочувствовал я Наташе.
Эджин снова поднял рюмку:
— За удачу!
— Все за удачу да за удачу. Так можно и пропить ее, — смеясь, сказала Татьяна и отодвинула свою рюмку на середину стола.
Она берегла себя к завтрашнему дню, к защите. А Наташа выпила, и глаза ее влажно заблестели. Губы сложились в бездумную легкую улыбку. Она придвинулась ко мне и игриво спросила:
— Виктор, когда же вы, наконец, напишете обо мне статью?
— Долго не напишу, Наташенька. Вы сделали роковую ошибку: сели со мной за один стол. Теперь напиши о вас что-нибудь хорошее, скажут: приятельские отношения, коньяк вместе пьют. Хотя бы вот он скажет, — кивнул я на Эджина, вышедшего из-за стола и настраивающего на подоконнике проигрыватель.
— И ты думаешь, он шутит, — усмехнулась Татьяна, раскуривая новую сигарету. — Как бы не так! У него психология такая. Психология человека в широких штанах.
Наташа проворно нагнулась и заглянула под стол.
— Нормальные брюки. Не шире, чем у Эджина, — распрямившись, заступилась она за мои брюки.
— Брюки обузить можно, а вот мозги перекроить труднее. Прославься мать родная, он и строчки о ней не напишет. А сделай она что-нибудь плохое — фельетон сочинит. Всегда пожалуйста.
— Видите, какой я, — сказал я Наташе.
— Не верю, не верю, — замотала она головой. — Татьяна сердится, что вы на банкете не будете.
— Сердится, — согласился я.
Татьяна презрительно покосилась в мою сторону.
На подоконнике забил барабанно твист.
Я наполнил рюмку, одним духом выпил и взглянул на часы — на самолет еще рано. Однако я решил выходить: теперь, после коньяка, гостей все равно не переждать. Попрошу Татьяну проводить до крыльца и там с ней поговорю. Скажет: оставайся — никуда не поеду.
Я поднялся и прошел в ванную, где у меня лежал приготовленный в дорогу рюкзак; в него перекочевало из карманов плаща командировочное снаряжение: мыло, полотенце, зубная щетка, паста, бритвенный прибор.
Проверив в рюкзаке, все ли на месте, я посмотрел на себя в висевшее над раковиной зеркало. Перевернуло! Глаза запали, блестят затравленно. Лицо осунулось, потемнело, без того большой нос словно бы еще вытянулся. Что она нашла во мне пять лет назад? Ни одной утонченной черточки. Грузчик! Тяжелые, кирпичами, плечи — грузчичьи. Руки — грузчичьи. Широкая спина — только мешки таскать. Ах, и надо было идти в грузчики. Тогда бы не позарилась на меня такая. Да и жизнь была бы проще. Я вспомнил своего отца. Придет с работы сморенный, черный от угольной пыли — только шея из-под воротника белеет; а у мамы уже наготове котлы с горячей водой; разболокется до пояса, склонится над рукомойником и целый час отфыркивается в усы, сопит, крякает, и столько в этом сопении и кряканье сквозило удовольствия и неизвестно откуда родившейся вновь радостной телесной силы, что меня всякий раз разбирали завидки… Я и сейчас поймал себя на том, что завидую его простой жизни.
В зеркало я увидел Эджина. Он старательно прикрыл за собой дверь и деликатно осведомился:
— Лишнего хватил?
— Раздумываю, не побриться ли.
— Вроде нечего брить.
— Нечего так нечего.
Загораживая проход, Эджин стоял за моей спиной.
— Краем уха слышал, будто вы с Татьяной Сергеевной уезжать собираетесь?
Я резко обернулся и застал глаза Эджина врасплох; и хотя он тут же поспешил прикрыть их веками, я успел прочесть — он все знает.
— Ложный слух.
— Я тоже так решил, — сказал Эджин и, пробравшись мимо меня к раковине, стал мыть руки. — Когда услышал — уезжаете, подумал: как бы у вас квартира меж пальцев не ушла. — Он растопырил под краном руку и показал, как уходит меж пальцев вода. — За нее ведь можно получить хороший куш.
— Не понимаю.
— Ты переписываешь на кого-нибудь ордер, а тот тебе деньги. С глазу на глаз. И шито-крыто. Ни одна душа не пронюхает.
Далеко вперед смотрел Эджин! Он уже видел: с Татьяной мы разошлись, она переезжает к своим родителям, а я, убитый горем, бросаю работу, бросаю квартиру и качу на край света искать утешения. Ох и Эджин! Ну и Эджин!
— И кто же мне выложит за казенную квартиру деньги? — тихо спросил я и, чтобы унять неожиданную дрожь в руках, спрятал их под мышки.
— Да я, например, — обернулся Эджин. — Не поскуплюсь… Я ведь догадываюсь: решаетесь на что-то с Татьяной. Подумай. И по рукам.
С этим мы тоже жили в разное время и в иных мирах.
Дольше я не мог сдерживаться. Высвободил руки. Правой ухватил сзади Эджина за шею, сжал ее, чувствуя — сожми чуть посильнее, и я задушу его, левой — поддал под зад. Эджин ойкнул и захрипел.
— Тише, Эдик! — сказал я. — Тише, Женя! Тише, как там тебя еще!
Он на полголовы длиннее меня, и я его пригнул, чтобы удобнее держать.
— Ни звука!
Я отворил дверь и посмотрел в кухню. Женщины сидели спиной к нам. Я вывел Эджина в прихожую и вытолкнул на лестничную площадку.
— С ума сошел! — пролепетал Эджин, стукнувшись о стенку.
— Мразь! — сказал я. — Дерьмо! И забудь дорогу в этот дом! Если далее меня здесь не будет! — И прикрыл дверь.
Я, наверно, не все проделал тихо. В прихожей тотчас появилась Татьяна и подозрительно уставилась на меня.
— Где Эдик?
— Может, домой пошел, может, в другое место.
— Не попрощавшись?
— По-английски. Он же джентльмен.
— Ты его выгнал?
— Выплеснул на помойку.
— Тупое животное! Пользуешься своей физической силой!
— Надо же ее куда-то девать.
— Что у вас с ним произошло?
— Он мне не нравится.
— Уж не ревнуешь ли ты его ко мне?
— Полно. У тебя уже становится манией, будто все помешаны на твоей красоте.
— Не мания, а так оно и есть. Ты ведь тоже меня любишь. Только бодришься.
— А пошла ты к черту! — крикнул я, вернулся в ванную и закинул на плечо рюкзак.
Потом мы стояли у порога: я — на площадке, а Татьяна — в прихожей, чужая, с сомкнутыми губами. Я смотрел в ее серые, словно гранит, глаза и понимал: не надо ни о чем просить, ни о чем говорить, все слова будут осмеяны, отвергнуты, унижены.
— Когда вернешься? — сухо спросила Татьяна.
— Не раньше субботы.
— Только не раньше. Смотри не подведи. Я к этому времени переберусь.
И мы замолчали. Через минуту Татьяна нетерпеливо спросила:
— И долго здесь стоять будем?
— Пока не надоест.
— Мне уже надоело!
И передо мной встала дверь, в метре над полом исчерканная Маринкой разноцветными карандашами.
Я вышел из подъезда. Земля после утреннего дождя была влажной. Тощий рюкзак хлопал по спине. Времени у меня хватало, и я пошел в аэропорт пешком. Очень сильно, как всегда после дождя, палило солнце. Меня же трясло от холода. Холод поднимался откуда-то из желудка и растекался по всему телу. Отвратительная дрожь сотрясала и грудь и руки, и я никак не мог унять ее. Так, наверно, случается с самолетом: сломается в его сложном организме один из многих тысяч винтиков, и самолету трястись в дикой тряске, пока не разобьется о землю. Неужели и я разобьюсь?
По временам я забывал, куда иду, зачем. Потом приходил в себя, оглядывался — шел я правильно, в аэропорт. В голове барабанно гремел твист. На выходе из города он внезапно оборвался, и до меня донеслась озлобленная ругань.
