Владимир Кормер - Наследство
Но правда ли это, она так и не поняла, тем более что как раз когда расхождение между ею и остальными стало совсем заметно, появился Лев Владимирович. Он сам смеялся над ними всеми и не боялся их, а кроме него появилось еще несколько человек молодежи, совсем юнцов, которых притащили с собой сын Льва Владимировича от первого его брака и быстро сошедшийся с ним двоюродный Ольгин племянник. Скоро затем молодежь стала тоже бывать здесь каждый вечер, и на год, а то и больше, все определилось этим. Молодые люди слушали, открыв рот, лагерные истории, научались пить водку, следовали старшим в литературных занятиях и тихо страдали от оскорблений. Но, видно, они также были достаточно незаурядны, и честолюбие их не удовлетворялось литературными подражаниями, а хотело более полного признания, и вот, окончив свои институты и переженившись, они задумали уехать учительствовать в деревню, как Толстой, чтобы не на словах доказать, чего стоят их убеждения, и перекрыть опыт случайно севших старших.
Они уехали, правда, недалеко, под Москву, в село Покровское, а старшие с их отъездом вдруг потеряли себя и заметались. Они и сами оканчивали свое учение, и им тоже надо было реально выбирать что-то и куда-то устраиваться. К этому времени Таня уже вышла замуж за Льва Владимировича и рассорилась с Ольгой, которая при известии об их намечающемся браке повела себя подло, из какого-то недоброжелательства или просто ради того, чтобы покуражиться по-бабьи, заявив, что, «если уж на то пошло», и она имеет права на Льва Владимировича.
С тех пор Таня была здесь лишь несколько раз, этой осенью, а в деревне, у этих, не бывала вовсе и знала только из вторых рук (Лев Владимирович не любил говорить о сыне), что затея с деревней провалилась и что один за другим они все возвратились оттуда.
* * *Лифт не работал. По темной лестнице с истертыми ступенями и разбитыми витражами, отделявшими черный ход от парадного, они поднялись к знакомой двери, оба привычно прислушиваясь к тому, что делается там за нею, и невольно перебирая в памяти тысячи вечеров, проведенных здесь, и рухнувшие, связанные с этими вечерами иллюзии.
На площадке было слышно, как Ольга резким своим голосом разговаривает по телефону. Прижав трубку плечом, она дотянулась до замка и открыла им, продолжая кричать в телефон и свободной рукой показывая, чтоб они раздевались и проходили.
Таня увидела в этом преднамеренность и застыла, готовясь уйти, но Вирхов прошел дальше. Они повесили пальто за шкаф у двери, вешалка была уже полна. Гости галдели, однако, еще не громко. Они вошли. В большой высокой комнате было темно. На длинном, составленном из трех столе горело несколько свечей. Гостей было человек под двадцать, обе кушетки были придвинуты от стен к столу, пламя, колеблемое дыханием, освещало притиснутые друг к другу бледные лица с блестевшими глазами. Сизый табачный дым клубился в воздухе. Тусклые отсветы едва пробивавшихся сквозь него лучей играли на лаке холстов, плотно висевших без рам по стенам (на холстах изображены были какие-то гладкие монстры), и еще тусклей и загадочней вспыхивали в большом, тоже без рамы, зеркале, приставленном к стене в углу у окна. За окном с наполовину оторванной и висевшей на двух кольцах занавесью, в нескольких всего метрах, светилась чья-то коммунальная кухня. В другом углу на большом гардеробе с плохо притворенными дверцами видны были силуэты старинных прялок, папок с рисунками и рулонов бумаги: Ольга была искусствовед, но также и сама рисовала, и с некоторых пор ей даже удавалось подрабатывать своими художественными поделками, росписью тканей. На подоконнике и около двери сложены были в кучу книги, не уместившиеся на стеллаже; на тех, что возле двери, сверху навалены были не то пальто, не то эти самые расписные ткани. На стеллаже среди книг и на маленьком шкафчике стояли иконы без окладов. Дверь в кладовку была растворена, там стоял приемник, возле которого кто-то возился: из-за спин виднелся нестриженый затылок, и то рев, то быстрая невнятица далеких станций вдруг перекрывали разговоры.
Еды было мало — Ольга никогда хорошо не кормила, — стояли две большие миски какого-то винегрета, грубо нарезанная селедка и картошка в мундире: ее чистили руками, складывая очистки с краю тарелки или на скатерть, на подстеленный обрывок газеты. Тарелок не хватало, в изобилии имелась только питьевая посуда и водка. Несколько бутылок уже были пусты, и курчавый юноша (Вирхов не помнил, как его зовут, но знал, что это его картины висят в числе прочих на стенах), пытаясь освободить вошедшим побольше места, беспомощно завалился на кушетку.
Вновь прибывшие сели на лавку в торце стола. Компания была наполовину незнакомой: Ольга имела обыкновение звать всех подряд, без разбора, а те приводили, не спросясь, с собою еще других.
Лев Владимирович был уже тут. Сидя на противоположном конце стола, он беседовал с какой-то юной девочкой. Увидев бывшую жену и ее спутника, он только подмигнул им и опять наклонил голову к собеседнице: та рассказывала ему что-то важное. Сидевшие рядом с ними прислушивались и переспрашивали ее. Увлекшись, она начинала говорить громче. Она рассказывала о поездке в лагерь к своему жениху, киевлянину, севшему полгода назад за украинский национализм и организацию подпольного журнала.
Дело это с журналом и севшего киевлянина здесь хорошо знали, но не знали ничего о жениховстве: как-то осенью эта девочка однажды была у Ольги, но тогда тот как будто, наоборот, и не собирался жениться, почему и были слезы.
— А что, много их там было? — спросила Таня. Вирхов помотал головой: срок получили трое, остальных выгнали из Университета.
Сосед, по правую руку от Вирхова, крепко сложенный, светлоголовый, с широким потным лицом, сказал негромко:
— Как глупо они сели, а?
— Как он растолстел, — шепнула Таня Вирхову.
(Это был Ольгин Захар, который несколько лет после развода сюда не являлся, а теперь начал приходить снова.)
Напившийся художник, которому удалось-таки сесть прямо, услышал слова Захара и крикнул ему, держась за деку стола и приподымаясь:
— Лучше сесть, чем всю жизнь ходить с кукишем в кармане!
Вошедшая при этих словах Ольга стала позади, и Таня обернулась к ней.
— Видала? — спросила Ольга. — Какова молодежь? Ты помнишь, как их травили? А теперь? Это мы с тобой, дуры, считали нужным спать с этими идиотами, потому что они вернулись из лагеря и мы держали их за героев! А этим уже все равно. Они их в грош не ставят!
Таня покраснела. Наверное, чтобы скрыть это, она плеснула себе в чашку водки и выпила залпом, задохнувшись, не проглотив ее целиком. Остатки влаги бежали у нее по подбородку.
Вирхов сделал вид, что не нашел в этом ничего особенного, поднял голову, чтобы отыскать, где Мелик. Встретясь теперь с ним глазами, он понял, что тот давно уже с кушетки, из своего угла следит за ними и, должно быть, слушает, о чем они говорят. Взгляд Медика был острым, смуглое лицо отражало какую-то тайную внутреннюю борьбу. Вирхов даже не смог как надо бы улыбнуться ему и только недоуменно поднял брови. Мелик тряхнул лохматой головой и быстро заговорил о чем-то с именинником.
Именинник был старый приятель Захара по лагерю, бывший адвокат, способный, но ленивый, а заодно и не без понятия о чести, помаленьку спивавшийся, чему немало помог его переезд из Ленинграда в Москву, чтоб быть ближе к друзьям. Этой осенью, при переезде, устраиваясь на новое место, он еще держался, но сейчас у него был вид уже настоящего люмпена, и его жирная голова павловского вельможи театрально торчала из жеваного воротничка застиранной и ветхой белой рубашки.
Рядом с Меликом сидела чужая здесь пара дальних, благополучных родственников Ольги — ее двоюродная сестра Мура с мужем, напросившиеся специально, чтобы узреть наконец все то, о чем они столько слышали. С плохо скрытым изумлением, восхищенно, они смотрели на именинника, как он уверенно, не путая, называет относящиеся к делу статьи Уголовного кодекса, неизвестные им факты русской истории или цитирует поэтов прошлого века, стихов которых они не помнили.
— Скажите, а что вы чувствовали, когда вас взяли? — спрашивали они у него.
У него хватало еще ума не отнестись к этому чересчур серьезно, чего нельзя было сказать о другом их приятеле — мужчине с вольтеровской головой на маленьком щуплом тельце, подпольном эссеисте, сочинения которого — хоть и не слишком смелые — получили последнее время известность. Сегодня он держался настороже, опасаясь — ввиду растущей популярности — подвохов, шуток или прямой брани в свой адрес, но сейчас не утерпел и, перегнувшись через стол, произнес по возможности медленно и со значением:
— Я отвечу вам на ваш вопрос…
Сидевший плечом к плечу с пьяным художником, похожий на него, но с более резкими и нервными чертами, крупным носом и жгучими глазами еврей сказал, понизив голос и указывая кивком на именинника и Захара:
