Владимир Кормер - Наследство
Женщины недоуменно посмотрели на нее. Лечение не приносило ей пользы. Правда, жучки на полу ей теперь почти не мерещились, зато она очень поглупела и все больше впадала в детство. Сейчас тоже она говорила нараспев, сюсюкая, но считала, конечно, маленькими дурочками их, а не себя.
— Ой, как нехорошо. Я ведь знаю, знаю, про кого вы так говорите, — сказала она, раскачиваясь и сжимая ладошки. — Вы про дедушку так говорите. Как нехорошо. Дедушка такой милый.
— Это какой дедушка, с треугольной головой? — спросила детская писательница.
— Ай-я-яй, ай-я-яй, — укоризненно сказала Цыганка. — Дедушка такой хороший, такой добрый…
— Подождите, — прервала ее Наталья Михайловна. — Вы что, его знали? Знали прежде?
— Нет, нет, мы только здесь познакомились, — жеманничая, сказала Цыганка.
Наталья Михайловна с Лизой переглянулись, ожидая, что это начало какого-нибудь эротического бреда, какого много они уже наслушались от здешних. Но у этой сейчас, видно, была другая стадия, и верх взяло детское, потому что, поколебавшись несколько секунд, она, еще сильнее по-детски картавя, продолжала:
— Да, он очень доблый и холосый дедушка. Он всем помогает. Он и вам хотел помочь, а вы так нехолосо о нем говолите.
— Подождите, — с некоторым раздражением вновь остановила ее Наталья Михайловна, — а мы-то при чем? Вы что, с ним разговаривали?
— Да, да, — округлив для убедительности глаза, закивала Цыганка. — Он меня подозвал, все подробно спросил. Какая, говорит, с тобой зенщина! Я ему все-все рассказала!..
— Что же это за «все-все», что вы ему рассказали?
— Все-все! — убежденно повторила та. — Всю твою жизнь рассказала. И про загланицу рассказала, все-все. Какие богачи там, белые эмигранты. Подчерица и сынок какие у тебя трудные.
— Ну ладно… а он что?
— А он говорит: «Я ей помогу». — Она еще больше вытаращила глаза и таинственно понизила голос. — Да, да. Они, говорит, держат меня здесь незаконно, но я скоро выйду и их всех накажу. И ей, говорит, помогу. Они у меня все вот где…
И, вывернув, наружу маленькую, сморщенную, словно и в самом деле детскую, ладошку, она подражая тому, валено постучала в нее указательным пальцем другой руки.
VI
(…)!
Через два дня, как и было договорено, они встретились вечером в центре. Она была одета так себе, в то же, во что и тогда, — вязаный белый платок, хорошее, настоящей кожи, не наше, но и не новое пальто на теплой подстежке, которое полнило. Ее. Платок она надвинула на лоб, вид ее был скромен, лицо снова живо и таинственно. Она ходила взад и вперед, держа руки как бы молитвенно перед грудью, и прохожие оборачивались на нее.
— А я боялся, что вы раздумаете, — сказал он и замялся.
— Что-нибудь случилось? — встревожилась она.
Он медлил, подбирая слова, чтобы не сказать лишнего.
— И что же? — нетерпеливо догадалась она. — Вы говорили с Ольгой Веселовой, и она сказала: зачем вам понадобилась эта истеричка?
Примерно так оно и было, но он энергично запротестовал?
— Нет, нет. Она, напротив, очень обрадовалась и сказала, чтобы мы с вами приходили… к ней… у нее сегодня один наш приятель празднует свои именины, и там наверняка будут все, и Мелик, и Лев Владимирович.
— Хорошо, — недоверчиво сказала она. — Но я не знаю, будет ли это и правда приятно Ольге. Я-то давно простила ее да никогда особенно и не сердилась на нее… Но вот она-то, по-моему…
— Ну что вы, — по-прежнему легкомысленно стал убеждать ее Вирхов. — Она очень хорошо о вас отзывалась. Она всегда говорила, что вы талантливый, интересный человек.
Она покачала головой:
— Ну не знаю… Ведь мы с ней встречаемся время от времени. И она ко мне приходит. Говорила ли она вам об этом? И я у нее бывала этой осенью, когда она была больна. Мы ведь с ней дружны были с четырнадцати лет… Я даже не знаю, что и делать…
Стало накрапывать. На широком Театральном проезде было видно снизу вверх к Лубянке низко нависшее серое небо. Подымался холодный порывистый ветер, рассеивая в воздухе мелкую изморось.
— Это надолго, — сказал Вирхов. — Что ж вы не позаботились сегодня насчет погоды?
Они шли рядом, иногда в толпе касаясь друг друга, иногда далеко расходясь и с трудом соразмеряя шаг.
— Сегодня как-то не до того было, — серьезно и печально ответила она.
— Что, дома опять что-нибудь?
— Нет, на этот раз дома тихо… С утра работала, потом гуляла, много думала обо всем этом… О Льве Владимировиче, об Ольге, вообще о своей жизни… Что-то плохо стало с деньгами, — упростила она.
— А почему бы вам не устроиться куда-нибудь в тихий академический институт, писать статьи? — спросил Вирхов. — Сейчас ведь стало получше. Я и сам года два работал в таком институте… У человека по фамилии Целлариус. Вы не знаете его? Сегодня увидите…
— Да ведь я пробовала, — усмехнулась она. — Я когда-нибудь, если захотите, расскажу вам об этом. Но у меня ничего не выходит. То есть сначала как будто успех, все в восторге, а потом у меня начинается эйфория, в какой-то момент я делаю не то, что нужно… Или вообще все кончается открытой ненавистью, особенно у женщин. У меня всегда так, всегда одинаково.
— Да…[13] трудно, — признал он, — даже в интеллигентских институтах.
— В интеллигентских еще хуже, — убежденно сказала она.
— А писать статьи? Вот у меня самого сейчас как раз такой период, я хочу попробовать жить такого рода заработком. Хотя пока что еще состою в должности. Не знаю, что из этого получится. У меня ведь техническое образование… Буду писать статьи о технике, наверное. О смысле техники. Как Хайдеггер.
— Какие же можно писать статьи? Вам еще, может быть, и можно… а уж мне? Не знаю…
— Под псевдонимом.
— Нет, мне теперь уже только один псевдоним остался: soeur de…[14]. А вы, стало быть, занимаетесь сочинительством?
Вирхов был смущен, совершенно не представляя себе, как отвечать. В занятиях сочинительством он пока что не признавался никому, кроме Лизы Осмоловой, — хотя знал, что Ольга, Мелик, да и остальные догадываются, кажется, об этом. Время от времени они даже пошучивали над ним, но он все равно не признавался, все собираясь написать какую-то большую вещь, роман, «долженствующий обнять Россию со всех точек зрения» — гражданской, политической, религиозной и философской (наподобие гоголевского Тентетникова), — так острил он сам с собою, — и лишь тогда открыться.
— Да, ведь вы верующая? — спросил он, уходя от ответа. — Извините, что я так прямо… Рассказывают, что вы даже ездили в Литву, чтобы перейти в католичество?
Она испытующе посмотрела на него:
— С католичеством — это, конечно, ерунда. Хотя я дружу там со многими патерами… А с какой целью вы спросили об этом? — И, не дождавшись ответа, быстро продолжала: — Сейчас ведь это потеряло какой-то важный оттенок. Точнее, сам вопрос потерял какой-то оттенок. Сейчас, кого ни спроси, обязательно будет богослов или специалист по делам русской Церкви. Этого всегда так ждали, на это так надеялись, и вот сейчас, когда это происходит, видно, как это ужасно! Это так быстро стало модой, стало так доступно… Сейчас как бы уже и неприлично: интеллигентный человек и вдруг не… Конечно, грех так говорить, но ведь это так?!
Он засмеялся. Улыбка шла ему, его длинное лицо казалось круглее и не так бледно, хотя сегодня он выглядел вообще лучше.
— Это преувеличено, — сказал он, — но что-то есть.
— А вы сами, — спросила она, — как вы?
Он нерешительно кивнул. Ей, однако, хотелось узнать больше.
— А как вы пришли к этому? — стала выспрашивать она. — У вас было что-нибудь с детства? У меня-то самой была бабушка… Не совсем моя бабушка, моего названого брата, сына Натальи Михайловны, Сергея, мать ее второго мужа. Бабушка была настоящая францисканка. И пока я была с нею, все было хорошо… Потом уже был провал и темные годы… — Голос ее дрогнул, и последние слова она произнесла совсем тихо и с прежним трепетом. Вирхов неловко сказал:
— Да, это хорошо, что у вас так вышло, с детства… У меня ничего похожего не было. У нас в семье, наоборот, гордились тем, что бабка (с материнской стороны), еще когда они жили в Медыни, выгнала из дому пьяного попа на Пасху. Знаете, прежде они ходили по домам?.. Да, матушкин характер, это от нее. Так что у меня все началось только недавно. Я ведь провинциал. Приехал в Москву учиться, когда кончал, женился, потом развелся. Но в Москве, как видите, остался. Я ведь только теперь, только недавно сошелся… со всем… этим кругом…
— У меня иначе, — подтвердила она, и ему на секунду стало неприятно, что она сказала это так уверенно, как будто иначе и не могло быть. — У меня потом было как бы возвращение к тому, что я уже знала… Как после какого-то затмения или болезни.
