Поколение Х - Коупленд Дуглас

Запомни планету Земля

– Снег, – произносит Клэр в тот момент, когда фонтан голубей взмывает с коричневого шелковистого чернозема в саду у Макартуров.

Всю прошлую неделю наши соседи пытались засеять новую лужайку, но голуби просто без ума от крохотных вкусных семян. Однако эти божьи создания были настолько милы и все такое, что искренне сердиться на них было не возможно.

Миссис Макартур (Айрин) иногда без особого энтузиазма их шугала, но голуби просто взлетали на крышу дома, где, посчитав, что спрятались, устраивали себе маленькие праздники. – Я никогда не забуду, как впервые увидела снег. Мне было двенадцать, это случилось сразу после первого и самого крупного родительского развода. Я приехала погостить к матери в Нью-Йорк и стояла на пешеходном островке посреди Парк-авеню. До этого я никогда не выезжала из Л.A. Огромный город меня зачаровал. Я смотрела вверх на здание Пан-Америкэн и размышляла о насущной проблеме Манхэттена.

– Суть которой… – вставляю я.

– Суть состоит в том, что масса распределена чересчур неравномерно: башни и лифты; сталь, камень, цемент. Так много массы на такой высоте, что закон притяжения может извратиться и – в жутком зеркальном отражении – оказаться направленным к небу. (Обожаю, когда Клэр заводится.) Эта мысль потрясла меня. Но в этот момент братец Аллан дернул меня за рукав – зажегся зеленый свет для пешеходов. Когда же я повернула голову, чтобы посмотреть, куда мы идем, мне на лицо – хлоп – села первая в жизни снежинка. Она растаяла у меня на глазу. Я сначала даже не поняла, что это было, но потом увидела миллионы снежинок – белых, пахнущих озоном, планирующих вниз, как лепестки, сброшенные ангелами. Даже Аллан остановился. Машины гудели нам, но время словно замерло. И вот, да – если я вынесу с земли одно воспоминание – это будет то мгновение. По сей день я считаю свой правый глаз заколдованным.

– Классно! – говорит Элвисса. Она поворачивается к Тобиасу. – Уловил смысл?

– Дайте подумать секундочку.

– У меня есть пример, – вклинивается в разговор Дег с некоторым энтузиазмом. Подозреваю, что это вызвано желанием заработать у Элвиссы пару дешевых очков. – Это произошло в 1974-м. В Кингстоне, Онтарио. – Он закуривает, мы ждем. – Мы с отцом остановились у бензоколонки, и я получил задание залить бензин в бак нашей «Галакси‑500», классной машины. Это же была ответственная задача. Я же был одним из тех бестолковых мальчишек, вечно простуженных, которые ни на что не способны – ни наполнить бензобак, ни распутать леску. Я вечно что-нибудь портил или ломал; делал все наперекосяк.

Итак, отец в киоске покупал карту, а я – снаружи – чувствовал себя настоящим мужчиной и гордился тем, что пока ничего не натворил – не поджег бензоколонку или типа того, – а бак был уже почти полон. Отец вышел в тот момент, когда я докачивал последние капли; и вдруг пистолет прямо-таки обезумел. Он начал фонтанировать во все стороны. Я так и не понял почему, но он поливал все подряд – джинсы, кроссовки, номера машины, цементное покрытие – словно малиновый сироп. Отец все видел, и я подумал, что сейчас мне здорово влетит. Я вдруг ощутил себя каким-то маленьким. Но вместо этого он улыбнулся и сказал: «Э-э, малыш. Ну и обалденный же запах у бензина! Закрой глаза и вдохни. Какой он чистый. Он пахнет будущим». Я так и сделал – закрыл глаза, как сказал отец, и глубоко вдохнул. И в это мгновение увидел яркий оранжевый свет солнца, проникающий сквозь мои веки, и почувствовал запах бензина – и ноги мои подкосились. Это был лучший момент моей жизни, и я бы сказал (возлагаю на это большие надежды), что в раю должны быть похожие мгновения. Вот чем мне запомнилась Земля.

– Бензин был обычный или этилированный? – интересуется Тобиас.

– Обычный, – отвечает Дег.

– Шик.

– Энди, – Элвисса смотрит на меня. – Твоя очередь.

– У меня тоже есть земное воспоминание. Это запах – запах бекона. Было воскресное утро, и мы все вместе завтракали – событие беспрецедентное, поскольку я и мои шестеро братьев и сестер унаследовали материнскую странность – по утрам мы ненавидели пищу, даже сам ее вид. Вместо завтрака мы обычно спали.

Скажу больше – для совместного завтрака не было даже особого повода. Все мы вдевятером оказались на кухне случайно и были веселы и милы друг с другом, читали вслух всякую газетную дребедень. Было солнечно: никто не психовал и не злобствовал.

Я четко помню, как стоял возле плиты и жарил бекон. И тогда я почувствовал, что нашей семье дано лишь одно такое утро – утро, когда все нормальны, добры и знают, что любят друг друга, но что вскоре (как это и произошло) у всех у нас немного съедут крыши и мы разлетимся в разные стороны, как это неизбежно случается со всеми семьями.

Слушая шутки и бросая собаке кусочки яичницы, я едва не плакал. Я тосковал о событии, которое в тот момент происходило. Все это время мою руку покалывали иголочки кипящего жира, но я терпел. Для меня эти покалывания были столь же приятны, как щипки, которыми, бывало, награждали меня сестры, пытаясь вытянуть из меня, которую из них я люблю больше, – и эти легкие покалывания и запах бекона я возьму с собой; это будет моим воспоминанием о Земле.

Тобиас едва сдерживается. Он подался вперед, словно ребенок, сидящий в магазинной тележке и тянущийся за упаковкой конфет.

– Я знаю, какое у меня воспоминание! Теперь знаю!

– Так расскажи нам, – говорит Элвисса.

– Ну значит так… (Одному богу известно, что это будет.) – Когда-то каждое лето в Такома-парке (округ Вашингтон – я знал, что он с востока) мы с отцом налаживали коротковолновый радиоприемник, оставшийся с пятидесятых годов. Мы тянули через сад проволоку – в сторону заката – и привязывали к липе, получалась антенна. Мы перебрали множество частот, и если в черте Ван-Аллена не было помех, ловили почти все: Йоханнесбург, «Радио Москоу», Япония, Пенджаб. Но чаще всего принимали сигналы из Южной Америки, эти призрачные звуки – болеро-самбу, трансляции из ресторанов Эквадора, Каракаса или Рио. Звук был тихий, но чистый.

Как-то вечером мама вышла на террасу в розовом сарафане с полным бокалом лимонада в руках. Отец подхватил ее, и они закружились под самбу; бокал оставался у нее в руке. Она взвизгивала, но было видно, что ей приятно. Мне кажется, удовольствие от танца обостряла опасность разбить бокал. Стрекотали сверчки, за гаражом гудели провода высоковольтной линии. И вдруг я увидел своих родителей молодыми и услышал эту тихую, словно небесную музыку, далекую, чистую, ускользающую, исходящую из неведомого места, где всегда лето, где красивые люди танцуют, и куда, даже если очень захочется, невозможно позвонить по телефону. Вот что для меня Земля.

Да, кто бы мог подумать, что Тобиас способен на такое? Придется нам пересмотреть свои оценки.

– А теперь рассказывай – ты же обещала нам историю, – говорит Тобиас Элвиссе, которая, похоже, слегка растеряна, словно должна выполнять условия пари, которое легкомысленно заключила.

– Хорошо, хорошо, расскажу, – кивает она. – Клэр говорила мне, что вы иногда рассказываете истории, так что мне не грозит прослыть дурочкой. Только чтоб никто не острил, ладно?

– Э-э, – говорю я. – Это всегда было нашим основным правилом.

Смени цвет

Элвисса начинает рассказ:

– Эту историю я назвала «Мальчик с глазами колибри». Пожалуйста, откиньтесь назад и расслабьтесь.

Она начинается в Таллахасси, Флорида, где я росла. Жил по соседству мальчик Кертис; он был лучшим другом моего брата Мэтта. Моя мать называла его Кертис-лентяй, потому что по жизни он вечно «тормозил»: говорил мало, но постоянно молчаливо жевал квадратными челюстями сандвичи с болонской колбасой, а когда у него появлялось такое желание, дальше всех отбивал бейсбольный мяч. Молчал он классно. И был хорош во всем. Я, разумеется, безумно влюбилась в Кертиса с того самого момента, когда грузовик с нашими вещами подъехал к нашему новому дому и я впервые увидела его – он лежал на соседней лужайке и курил сигарету; увидев эту картину, моя мать едва не лишилась чувств – ему, вероятно, не было и пятнадцати. Я сразу же начала подражать ему во всем. Внешне – я скопировала его прическу (что чувствуется и по сей день), неряшливую майку, немногословность и походку пантеры. Брат последовал моему примеру. Я и сейчас уверена, что лучшую часть наших жизней мы прожили вместе, гуляя по нашему району, так почему-то и недостроенному. Мы играли в войну внутри этих длинных домов, обжитых пальмами и ризофорой, и даже всякой мелкой живностью: в розовых ваннах на ложе из листьев лежали робкие броненосцы, во входную дверь, открывающуюся прямо в жаркую белую ширь залива, влетали и вылетали воробьи; окна затеняли испанские дымчатые мхи. Мать, разумеется, цепенела при одной мысли об аллигаторах, но Кертис-лентяй заявил, что уложит любого из них, если тот попытается напасть на меня. Естественно, с той поры я с нетерпением ждала появления этого хищного чудища.