Мемуары белого медведя - Тавада Ёко

Через несколько дней Хорст предложил мне новую затею. На сей раз он задумал украсть сладости со склада при универсаме. Мы приблизились к складу и увидели, что перед его дверями сидит на цепи сторожевой пес. Он приподнял верхнюю губу и предостерегающе зарычал. Я сказала Хорсту:

— Если подойдем к нему, он нас укусит. Пошли домой!

— Ты что, боишься этого песика? — насмешливо сплюнул Хорст и устремился к дверям.

— Он тебя укусит!

Не успела я договорить, а пес уже впился зубами в его икру и затряс головой, не разжимая челюстей. Крик Хорста выцарапался на моих барабанных перепонках на всю жизнь.

Спустя какое-то время мы с Хорстом случайно проходили мимо того склада. У пса было хорошее настроение, он вилял хвостом. Его глаза говорили мне: «Погладь меня по голове!» Не раздумывая, я подошла и потрепала пса по загривку. Хорст растерянно наблюдал за мной.

Я читала мысли зверей так, словно они были выведены буквами на их лицах, и не понимала, что для других людей этот шрифт не просто нечитабелен, а вообще не виден. Кое-кто заявлял, что у зверей нет лиц, у них всего лишь морды. Я невысоко ценила то, что в народе называется смелостью. Если я понимала, что животное ненавидит меня, то убегала от него. Если же оно испытывало ко мне симпатию, я ощущала это совершенно отчетливо. Понять млекопитающих оказалось несложно. Они не красились и не притворялись. Я боялась насекомых, потому что не могла почувствовать их сердца.

Муж внимательно выслушал мой рассказ. Когда я замолчала, он с грустью произнес:

— А я вот перестал понимать звериные чувства. Раньше я воспринимал их… ну, как предмет, который держу в руке. Как думаешь, эта способность вернется ко мне?

— Конечно! Просто сейчас у тебя сложный период. Пройдет время, и ты опять будешь в прежней форме.

Я выключила прикроватный светильник, будто хотела погасить свою нечистую совесть.

На следующий день мы с Тоской снова разучивали выход на арену, поклон и уход. Временами Тоска пристально смотрела в мои глаза, словно делая намеки. Похоже, мне не померещилось, что я говорила с ней. Мы и вправду переносились в некую сферу, расположенную между сферой животных и сферой людей.

Часов в десять утра появился Панков. В его бороде желтели остатки сваренного всмятку яйца, которое он съел на завтрак. Панков поинтересовался, как наши успехи.

— С вареньем не вышло, пробуем с медом.

— Ага. И в чем же будет заключаться номер с медом?

— Надеваем Тоске на спину крылья, чтобы она выглядела как пчела. Она переносит нектар от цветов к улью и что-то там делает, чтобы получился мед. В следующей сцене она превращается в медведицу и съедает мед.

Лицо Панкова помрачнело.

— Поставьте лучше какой-нибудь незатейливый акробатический трюк. Пусть Тоска танцует на шаре, ходит по канату, играет в бадминтон! Знаете, в чем проблема номеров с символической подоплекой? Нас могут упрекнуть в том, что мы кого-то иносказательно критикуем.

Чтобы успокоить Панкова, я заказала у него мяч для Тоски. Трехколесный велосипед обошелся бы слишком дорого, но на мяч я точно могла рассчитывать. Что до бадминтона, для него нам понадобились бы ракетки и волан. Вряд ли изготовить такой инвентарь для медведицы будет легко. А ходьба по канату? Канат я нашла, но, к счастью, Тоска не смогла по нему ходить. Я с самого начала возражала против этого, потому что задние ноги Тоски были слишком изящными по сравнению с остальными частями ее тела. От ходьбы по канату ее колени могли бы травмироваться. Вспомнив, что в русском цирке работают пудели, которые умеют ходить по канату, я взволнованно воскликнула:

— Если мы начнем подражать русским, то не сможем рассчитывать на собственное независимое будущее!

Мой голос прозвучал пронзительно. Муж прижал указательный палец к губам и прошептал:

— В каждой стене спрятано ухо тайной полиции. Мы действительно знали, что в цирке стоят подслушивающие устройства.

Мы с мужем спали и ели в нашем фургоне, цирковая контора тоже находилась в фургоне. Для репетиций мы пользовались большим помещением в соседнем здании. Кое-кто из коллег снимал комнату в городе и не ночевал в цирке. Мы с Маркусом были истинно цирковыми людьми, жили исключительно на территории цирка, будто не хотели покидать его ни на секунду. Честно говоря, я испытывала страх (который тщательно скрывала), что, окажись я со своим хорошо знакомым мужем за пределами цирка, я отнесусь к нему как к чужому. Медведи связали нас друг с другом куда сильнее, чем интимная жизнь.

Минул еще день, а мы по-прежнему топтались на месте. Едва открыв глаза утром, я начала мечтать о том, чтобы поскорее настал вечер. Когда солнце зашло, я быстро сжевала ломоть твердокаменного ржаного хлеба с куском сыра и в несколько глотков выпила стакан черного чая, после чего в ураганном темпе почистила зубы.

— Уже спать идешь? — удивился муж, который держал в правой руке коробку с игрой го, а в левой — бутылку водки и пачку сигарет.

— От всех сегодняшних размышлений у меня мозг завязался узлом. Думаю, через этот канат нам не перепрыгнуть.

Я не хотела проводить вечер с мужем, потому что не пила водку и не играла в го. В этих развлечениях компанию ему охотно составляла секретарша Панкова.

Междумной и зубчатым горизонтом пролегала белая равнина. Я села на твердую заснеженную землю, постелив на нее теплое одеяло. Тоска подошла ко мне, положила подбородок на мои колени и закрыла глаза. Голоса у нее не было. Голос ледяной богини пропал, потому что она не разговаривала уже несколько тысяч лет. Я могла читать ее мысли, они были так отчетливы, будто их записали мягким карандашом на чертежной бумаге.

«Стояла полная темнота. Я, грудное дитя, мерзла и жалась к матери. Она была усталой и голодной. Я не видела и не слышала ничего до того дня, когда мы впервые вышли из нашей берлоги. Позже я спрашивала у матери, в положенный ли срок родилась. Она отвечала, что для медвежат в порядке вещей появляться на свет рано. А какой женщиной была твоя мать?»

Этот вопрос поразил меня, и я пришла в себя. Прежде я никогда не ощущала себя медвежьим ребенком. Теперь я снова была собой, была человеком.

Мы с матерью жили вдвоем. Отец, по ее словам, переехал в Берлин. Я не знала этого города, но постоянно думала о нем. Узор на обоях в нашей квартире я помню, а лицо отца — нет.

Однажды я видела свадебную фотографию родителей. В память врезались белые перчатки и кружевная отделка по низу платья невесты, а еще — бутон розы, выглядывающий из петлицы на пиджаке жениха. Возможно, первое время после моего рождения отец жил с нами. Это всего лишь смутное предположение, а не воспоминание. Я не знаю, когда отец поссорился с матерью и бросил нас.

Мама работала в Дрездене на текстильной фабрике. Однажды она перевелась на другую фабрику в Нойштадте и хотела вместе со мной переехать в другую квартиру, которая находилась на окраине города и от которой до новой работы было добираться столько же, сколько от старой. «Оттуда идет прямой автобус», — деловым тоном втолковывала мать, но я сразу почувствовала, что не эта причина подталкивает ее к переезду. Вероятно, тут был замешан сосед, с которым мать иногда разговаривала приглушенным голосом. В любом случае, я не хотела переезжать, не хотела расставаться с мышью, которая жила в подвале.

— Ну что ты, переезд — это к счастью. Новые места, новые звери! — убеждала меня мать.

Она говорила так, только чтобы успокоить меня, но случайно оказалась права. Примерно в километре от нашей новой квартиры располагался знаменитый цирк Саррасани.

Очнувшись от сна, я увидела перед собой спину мужа. Близился рассвет. Маркус повернулся ко мне и спросил:

— А что скажешь о танцевальном номере для вас с Тоской?

— Ты что, всю ночь об этом думал?

— Нет. Вот сейчас проснулся, и в голову пришло. В хореографии мы не сильны, но попытаться стоит.

В течение дня я не могла разговаривать с Тоской о наших сновидениях, потому что у нас не было общего языка, однако по тонким намекам в ее жестах и взглядах я понимала, что она прокручивает в голове нашу ночную беседу.