Тан Тван Энг - Сад вечерних туманов
– Аламак![90] У меня жена одна в доме.
Остальные тоже вскочили, и я поняла, что убийство Верховного комиссара перепугало людей больше, чем они хотели показать. Магнус с Эмили пошли провожать гостей к выходу, а я осталась в саду. Прошла мимо статуй двух сестер и остановилась у низкой каменной балюстрады, облокотившись о нее. Внизу, на террасе, располагался надлежаще строгий садик, по газону которого опавшие дубовые листья разлетелись, как кусочки незавершенной мозаики. Один павлин гнался за другим по траве, и перья их хвостов сгребали, вороша, листья. На газоне благоухал розовый сад, кусты которого были посажены по спирали.
Поначалу я подумала, что долетавший шум производит какой-нибудь грузовик, одолевавший крутой подъем дороги где-то за соседним хребтом. С каждой секундой рокот становился все громче, взорвавшись пробравшим до костей ревом самолета, пролетевшего над Домом Маджубы и ушедшего на круг над чайными полями.
– «Дакота», – определил Фредерик, выходя из дома, чтобы присоединиться ко мне.
Дверца в хвосте самолета открылась, из нее выползло какое-то коричневое облачко и мгновение спустя рассыпалось на мелкие кусочки. На секунду мне показалось, что самолет разваливается, с него словно стала облетать чешуя.
– Что это? – спросила я.
– Охранные пропуска и уведомления, призывающие К-Тов сдаваться, – объяснил Фредерик. – Магнус говорит – адова работа очищать от них кусты, когда ветер относит все это на чай. Кули сокрушаются горше горького.
«Дакота» полетела за холм, шум от нее постепенно стихал. Листочки бумаги вихрем полетели к дому. Я отошла в дальний конец газона и поймала одну листовку в воздухе. Я слышала об этих уведомлениях, распространявшихся Управлением психологической обработки противника, но сих пор ни одного не видела. На листовке бок о бок помещались две фотографии. На первой был изображен бандит в момент сдачи: костлявый, дурно питающийся, одетый в тряпье, на лице одни только скулы да торчащие зубы остались. «Товарищи, меня зовут Чон Ка Хенг. Когда-то я входил в Четвертый Джохорский полк», – прочла я вслух. На второй фотографии был снят тот же мужчина: улыбающийся и хорошо накормленный; одетый в ослепительно-белую рубашку и черные, отлично отутюженные брюки, он походил на мелкого чиновника; одной рукой он обнимал за талию невзрачную, но улыбающуюся молодую китаянку. «Правительство отнеслось ко мне по-хорошему, поскольку я сдался в плен. Призываю вас подумать о своей семье, о своем отце и своей матери, которым очень не хватает вас. Кончайте свою борьбу и возвращайтесь к людям, которым вы нужны». Обещания амнистии и вознаграждения были повторены на малайском, китайском и тамильском языках. Бумага была тонкой и светло-коричневой, будто вымокла за ночь в остатках чая.
– Странный выбор цвета, – заметила я.
– Это умышленно. Вызовет больше доверия у бандита, когда он такую листовку поднимет. – Фредерик откашлялся. – Магнус позволяет мне пользоваться одним из бунгало. Оно на другой стороне плантации.
И добавил, помолчав:
– Пойдемте выпьем?
– Уже комендантский час.
– Мы же в пределах плантации.
– Не сегодня, Фредерик, – сказала я, комкая в руке листовку. – А вам – спасибо за то, что отвезли меня сегодня утром.
Боль занялась в левой руке, когда я вернулась в спальню, временами ее ноющее подергивание шло в такт пульсу. Ярость, вызванная отказом Аритомо, притихшая на время вечеринки, вновь дала о себе знать. Вот ведь наглость у человека: заставить меня проделать путь от самого К-Л только для того, чтобы столь поспешно отвергнуть мое предложение, даже всерьез не обдумав его! Чертов джап. Чертов, чертов джап-кровосос!
Выдвинув ящик у тумбочки рядом с кроватью, я достала свой дневник. Он был тяжелый – распух от газетных вырезок, которые я в него вклеивала. Перебирала странички, по сути, не глядя на них: то, что содержалось в дневнике, я знала наизусть. Еще когда я работала помощником научного сотрудника на процессах по военным преступлениям, я собирала газетные отчеты о таких же процессах в Токио и других странах, которые захватили японцы. Я близко к сердцу принимала обвинения, которые вменялись в вину японским офицерам, но все равно регулярно перечитывала вырезки, хотя давным-давно смирилась с тем, что в них не было ни знакомого мне имени, ни знакомого лица на фотографии. Нигде не попалось упоминание о лагере, куда я была заключена.
Между страниц в конце дневника торчал бледно-голубой конверт, адрес на котором был написан по-японски и по-английски. Я взяла его – он был легок, как листик дерева. Конвертом была заложена страница, куда я занесла свой последний разговор с осужденным военным преступником, произошедший за неделю до моего отъезда в Кембридж. Я вспомнила про обещание, которое дала тому человеку, обещание отправить его письмо по почте.
Потихоньку левая рука перестала ныть. Но боль еще вернется.
Откуда-то слабо доносились голоса слуг, остававшихся в доме. Один из павлинов протяжно звал самку. Я вложила конверт обратно между страниц, закрыла дневник и пошла на террасу.
Долго стояла там, глядя в сторону Югири. Стояла до тех пор, пока вечер не затопил подошвы холмов в долинах и сад Аритомо не пропал из виду.
Глава 6
Убийство Верховного комиссара вынудило Магнуса с Фредериком самим взяться за руководство ремонтом защищавшей дом ограды. Рабочие установили пару прожекторов, развернутых вовне. Услышав от кого-то в гольф-клубе Танах-Раты о том, что случилось в Ипохе, где управляющему каучуковой плантацией К-Ты швырнули ручную гранату в окно столовой, когда там обедало все семейство, Магнус решил затянуть окна тонкой проволочной сеткой.
– Эмили говорила, что ты еще не видела наш медпункт, – заметил Магнус, когда я помогала ему прибивать кусок сетки поверх окон в моей спальне. От сетки в комнате сделалось мрачно, и я включила свет. Прошло уже два дня после того, как Аритомо выпроводил меня восвояси, но я все еще была возмущена этим.
– Поезжай, взгляни, – продолжил Магнус. – У нас в прошлом году медсестра уволилась: заявила, что работать тут слишком опасно. Эмили решила заняться медпунктом сама. Она, видишь ли, выучилась на медсестру еще до того, как свет в окошке увидела и вышла за меня.
В лечебницу мне не хотелось, но я понимала: надо. Хотя бы для того только, чтоб уважить Эмили. Пройти до побеленного бунгало от жилищ рабочих было недалеко. Когда я вошла в приемную, мужчина-тамил, сидевший, сгорбившись, на стуле, осклабился. Эмили находилась за низкой конторкой и беззвучно шевелила губами, отсчитывая пилюли, которые отправляла в пузырек. В открытую дверь я разглядела палату с двумя койками, разделенными перегородкой. С одной койки торчали босые женские ноги.