Генри Миллер - Сексус
– Конечно, оставайтесь, – сказала она, и рука ее потянулась к нему через столик в знак признательности и доверия. – При вас мне будет даже легче разговаривать. Я много о вас слышала, но не думаю, что ваш друг был к вам справедлив.
Она бросила на меня укоризненный взгляд, а потом мило улыбнулась.
– Да, – быстро проговорил я. – Я никогда не изображал его абсолютно точно. – И, повернувшись к Кронскому, добавил: – Ты знаешь, Кронский, у тебя отвратнейший характер, и все-таки…
– Ну-ну, – прервал он с презрительной гримасой. – Не разводи здесь эту достоевщину. Сейчас ты скажешь, что я твой злой гений. Да, может быть, я имею на тебя некоторое, ты скажешь, даже сатанинское, влияние, но я никогда тебя не стеснялся, как ты меня. И я делал все, что бы ты ни попросил, даже если это было неприятно дорогим для меня людям. Я ставил тебя выше всех. Почему – сам не могу объяснить, ты ведь этого не заслуживаешь. А вот сейчас, признаюсь тебе, мне грустно. Я вижу, что вы любите друг друга, что вы друг другу подходите, но…
– Считаешь, что для Мары это не ахти как, да?
– Я этого еще не сказал, – произнес он с настораживающей серьезностью. – Я вижу только, что вы один другого стоите.
– Значит, вы думаете, я достойна его?
Мара задала этот вопрос так смиренно, что я изумился: никак не подозревал, что она может спросить об этом постороннего. Кронский чуть не подпрыгнул на месте.
– Достойна его… – Он ощерился. – Достоин ли он вас – вот как надо ставить вопрос. Да чем же он отличился, что женщина спрашивает, достойна ли она его? Он ведь и делом еще никаким не занялся – он в спячке. На вашем месте я бы ему не доверял ничуть. Он и другом-то настоящим не может быть, куда уж там мужем или любовником! Милая Мара, и не помышляйте о таких вещах. Заставьте его сделать что-нибудь для вас, пришпорьте его, пусть рванет во весь опор, если вы хотите, чтоб он перед вами раскрылся. Самый верный совет, какой я, человек его любящий и понимающий, могу вам дать: истерзайте его, исколошматьте, разбередите все в нем, загоните его. А иначе вы пропали – он вас слопает. Не потому что он негодяй, не потому что захочет навредить вам… о нет! Он сделает это по доброте душевной. Он даже постарается, чтоб и вы поверили, что, по сути, только в ваших же интересах он вонзает в вас свои когти. Он будет мучить вас с улыбкой и говорить, что это делается для вашего блага. Это же в нем, а не во мне есть что-то сатанинское! Я лишь прикидываюсь, а у него все по-настоящему. Из всех двуногих он самый жестокий ублюдок, и самое странное, что вы и любите его потому, что он жесток и не скрывает этого от вас… И он заранее предупредит вас перед тем, как ударить побольнее. С улыбочкой предупредит. А потом поднимет вас, погладит ласково, спросит, не очень ли больно. Сущий ангел. Ублюдок!
– Я, конечно, не знаю его так хорошо, как вы, – тихо ответила Мара, – но должна сказать честно, с этой стороны он никогда мне не открывался, по крайней мере до сих пор. Я знаю, что он добрый и внимательный. И надеюсь, что я все сделаю для того, чтобы он всегда оставался таким со мной. Я не только люблю его, я верю в него как в личность и пожертвую чем угодно, лишь бы он был счастлив.
– А сами-то вы не очень счастливы сейчас? – спросил Кронский, словно не услышав ее слов. – Скажите, что он сделал, чтобы вы…
– А он ничего и не мог сделать, – живо возразила Мара. – Он не знает, что со мной происходит.
– Ну а мне вы можете рассказать?
Голос Кронского изменился, глаза увлажнились, он стал похож на жалкого, норовящего лизнуть хозяйскую руку щенка.
– Не дави на нее, – сказал я. – Придет время, она нам все расскажет.
Я взглянул на Кронского. Выражение его лица снова изменилось, он отвернулся. Я взглянул на Мару: в ее глазах стояли слезы, а потом она заплакала. И тут же извинилась, поднялась из-за столика, пошла к туалету. Кронский посмотрел на меня с вялой, безжизненной улыбкой – так умирающий ловит обессилевшими губами последние струйки лунного света.
– Не воспринимай все так трагически, – сказал я. – Мара крепкий орешек, она справится.
– Это ты так говоришь! Ты же понятия не имеешь, что значит страдать. Ты блажной и свою блажь называешь страданием. Неужели ты не видишь, как ей плохо? Ей надо, чтобы ты что-то сделал для нее, а не ждал сложа руки, пока все само собой рассосется. Если ты не выспросишь, что с ней, тогда это сделаю я. Ты на этот раз поймал настоящую женщину. А настоящая женщина, мистер Миллер, вправе ждать от мужика не только слов или размахиваний руками. Так вот: если она захочет, чтобы ты сбежал с ней, бросил жену, ребенка, работу, я тебе скажу: «Давай!» Ты слушай ее, а не свой себялюбивый внутренний голос!
Он откинулся на спинку стула, поковырял в зубах зубочисткой. И после паузы спросил:
– Ты познакомился с ней в дансинге? Должен тебя поздравить, ты умеешь распознавать настоящий товар. Такая девушка может из тебя что-то сотворить, если ты сам ей не помешаешь. Впрочем, боюсь, уже поздно. Ты ведь довольно далеко зашел, сам знаешь. Еще год с такой женой, как твоя, и тебе конец. – Он смачно сплюнул на пол. – Тебе везет, счастье само валится тебе в руки. Я же работаю как проклятый, а чуть-чуть зазеваюсь, и все летит кувырком.
– Это потому, что я гой 26. – Мне вздумалось пошутить.
– Ты не гой. Знаешь, ты кто? Черный жид. Есть такие блестящие язычники, на которых каждый еврей хотел бы походить. Поимей это в виду… Мара, конечно, еврейка? Ладно, ладно, не притворяйся, что не знаешь! Она тебе еще не говорила, что ли?
Мысль о том, что Мара еврейка, показалась мне такой нелепой, что я рассмеялся.
– Хочешь, чтоб я тебе это доказал, да?
– Мне все равно, кто она. Только уверен, что не еврейка.
– А кто же? Надеюсь, ты не скажешь, что она чистокровная арийка?
– Никогда этим не интересовался, – сказал я. – Спроси сам, если тебе хочется.
– Спрашивать я не стану, – сказал Кронский. – При тебе она может и соврать. Но при следующей встрече я тебе скажу, прав я или нет. Уж я-то евреев с первого взгляда узнаю.
– Когда мы познакомились, ты и меня за еврея принял. Он расхохотался.
– Так ты в это поверил? Да я хотел тебе польстить, дураку. Была б в тебе хоть капля еврейской крови, я б тебя линчевал из уважения к своему народу. – Он покачал головой, на глазах выступили слезы. – Прежде всего еврей – человек хваткий. Сам знаешь, как у тебя с этим. Еврей – добродетельный человек. В тебе есть хоть капля добродетельности? Потом, еврей умеет почувствовать, и даже самый нахальный еврей всегда почтителен и осторожен… Мара идет. Кончаем эту тему.
– Ну что, обо мне говорили? – Мара снова была за нашим столиком. – Чего ж не продолжаете? Я не против.
