Ирина Волчок - 300 дней и вся оставшаяся жизнь
Инночка тихо отложила надкушенный горячий сырник:
— Мам, а какой папа был в твоем сне?
— Не пойму, Нуся. Молчал все время. И улыбался. Вот проснулась, дай думаю, сырники сделаю, его любимые. А ты почему спрашиваешь?
— Не поверишь, мамусик… — Инночка снова принялась за еду. — Сегодня ночью, во сне, тоже по лесу гуляла. Только отца не видела, а как бы чувствовала его присутствие, что ли…
— А где ты на самом деле ночью была? И где сапоги, куртка? Такое ощущение, что ты голая в форточку влетела, как Маргарита булгаковская. Ты у Славика вчера допоздна засиделась?
Инночка отчетливо понимала, что подтвердить догадку матери было бы легче всего, но вчерашний день с обилием мистификаций, а проще говоря, лжи, не дал ей пойти по легкому пути.
— Нет, мам. Вчера я поссорилась со Славиком навсегда, и, поверь, не по собственной инициативе. Вообще странно, что Шурятина тебе ничего не рассказал, волновать не хотел, наверно. Я вчера ходила на свидание, а Славик нас выследил и порядком потрепал моего кавалера.
— Порядком? Что ты имеешь в виду? — Капитолина Ивановна мгновенно перешла из отрешенно-мечтательной неподвижности в каменно-напряженную неподвижность.
— До «скорой помощи». Поэтому и одежды моей дома нет, она у Томки в каком-то суперотбеливателе отмокает.
— Твой кавалер в больнице? Кто он? — спросила Капитолина Ивановна.
— Мам, это все довольно сложно объяснить… — Инночка попыталась сделать вид, что увлеченно занята остывающими сырниками, но не тут-то было.
— Нуся, тебе четвертый десяток, у тебя взрослый сын, а ты с кавалерами по ночам дерешься! — от волнения мама выронила кухонное полотенце, но даже не заметила этого. — Изволь объясниться!
Последние два слова Капитолина Ивановна отчеканила, как в старые добрые времена на педсовете.
— Ты прям как Томка, мам… Та тоже, пока все не объяснишь, завтракать не даст.
— Так значит, твоя лихая подруга уже в курсе, а мать родная…
— Ну не заводись, пожалуйста, с утра пораньше. Еще в институте у меня был поклонник. Оказывается. В смысле, я не в курсе была. Я его и не помню совсем, правда.
— И что? Как ты его нашла? По Интернету что ли?
— Мамусик, никого я не икала. Это он меня нашел. Оказывается.
— И как он тебе свидание назначил, если ты его, как утверждаешь, совсем не помнишь? А? Здравствуйте, я ваша тетя?
— А вот это в десятку! Тетя тоже есть. Полина Георгиевна его тетя, от нее-то он и знает обо мне неприлично много. И вообще — внесем ясность, и я наконец позавтракаю, а то на работу опоздаю. Это мой шеф.
— Что?!! Тот самый шеф, который тебя не узнал после хулиганской выходки в магазине женского белья?
— Ага, как же… Сделал вид, что не узнал. Мам, я сама толком не разобралась. Ни в том, что он мне сам вчера рассказал, ни в том, что происходит последние пару месяцев в моей жизни, ни в том, как я к этому всему отношусь.
В кухню, привлеченный ароматом, просочился заспанный Шурик. Инночка облегченно вздохнула и принялась за сырники всерьез, слушая препирательства домочадцев. Шурик утверждал, что сто раз ел «эту гадость, сырники» и в детском саду, и в школе, но ничего общего «та гадость» с тем, что он ест сейчас, не имеет. Бабушка, наверно, путает, это какие-нибудь пудинги, или может, эти, как его, консоме. Но никак не противные сырники.
Оставив их спорить, Инночка направилась к Томке за вещами. Нечего ее тряпкам, пусть в проекте и половым, валятся где попало, пусть даже и у лучшей подруги в ванной.
Томка, ранняя пташка, тоже кашеварила, ее «мужичкам» — мужу Мишке и сыну Лешке — было пора: одному на работу, другому в школу.
— Том, привет, я за тряпками.
— За тряпками, скажешь тоже! Привет. Забирай свой шедевр, отстиралось в лучшем виде. Куда прешься? В зале, на столе отглаженная твоя юбка лежит.
— Как отглаженная? — ахнула Инночка.
— Да так. Руками вот этими трудолюбивыми. Ладно, не парься, просто мне не спалось, столько событий. Слушай, Лучинина, давай вечером женсовет соберем, обсудим твою личную жизнь, а?
— А Мишку ты в баню выгонишь, как на восьмое марта, да?
— А чего ему бабские разговоры слушать? Погуляет где-нибудь. Вон, с Лешкой в кино сходит, в рамках воспитательного процесса. Нет, Ин, правда, у тебя ведь, небось, мозги вскипели: выходить замуж за своего полоумного шефа, не выходить?
— Вот ты знаешь, даже и не нагрелись. Любит он меня, подумаешь, бином Ньютона… Вот на работе как себя вести — это да, это вопрос.
— Как раз не вопрос. Как будто ты не при делах. Ребята, бодрее, завтрак! — Это уже громко, куда-то в глубину квартиры.
— Пожалуй, это мысль, — согласилась Инночка. — Тем более что на работу он сегодня не выйдет, инвалид любовного фронта.
— Ин, ты его презираешь?
— Да нет, он нормальный мужик, с ним весело и легко. Просто обман весь этот, вся эта игра… Зачем столько времени скрывать было? Я не понимаю. Мне это не нравится. Переварить надо как-то, а потом посмотрим, что будет.
— Ну да, ты уже раз выходила замуж по великой любви.
— Теть Ин, у тебя великая любовь? — В дверь просунулась белобрысая Лешкина голова.
— Нет у меня, Леш, никакой великой любви. Вот закончишь школу на одни пятерки, я за тебя замуж выйду!
Это была старая любимая шутка двух семей: Лешка с сопливого детства обожал «красивую тетю Инну», и в пять лет, в свой день рожденья, под громовой хохот «женсовета» и их сильных половин, тогда еще наличествующих почти в полном составе (только Фрида замужем никогда не была, а Катька пару раз выскакивала), заявил, что вырастет и женится на теть Инне. «А я куда денусь?» — дурашливо спросил тогда порядком поддатый Славик. Но это был уже взрослый вопрос, и всем сразу стало неловко. Впрочем, неловкость быстро забылась, а шутка осталась.
Инночка вернулась домой — она и вправду опаздывала. Не надеясь придать лицу благопристойный вид, она уселась к зеркалу — и была приятно удивлена: ни темных кругов под глазами, ни какой-нибудь болезненной бледности, и веки не опухли… Определенно, ее ночью патронировал какой-то ангел. Но она сомневалась, что это был отец. Отец умер от инфаркта, когда Инночка была подростком, почти ребенком. А вчера проблемы у нее были далеко не детские…
Глава 21
Инночка оказалась права: шефом на работе и не пахло. Впрочем, ожидаемого нездорового оживления по поводу отсутствия Голубева на трудовом посту тоже не было. Не все, стало быть, тетушке докладывает. Ну и правильно, гордиться, вообще-то, нечем — в кабаке морду набили. Чисто теоретически Инночка знала, что женщины, особенно русские, по своей природе жалостливы; что только в животном мире самка, пардон, отдает предпочтение победителю. Но лично ей Виталия Валентиновича особенно жалко не было. По крайней мере, сейчас, утром понедельника, когда сумасшедшая кадриль воскресенья почти забылась, почти стала прошлым. Ее пальцы бодро бегали по клавиатуре, меняя размер, резкость и баланс оттенков фотографий. В поисках композиционного решения будущей страницы мозг не участвовал — Инночка обладала редким чувством внутреннего баланса, и все создаваемое ею, будь то макет детской книжки или сложносочиненная шаль в подарок вечно мерзнущей эстетке Фридке, рождалась, появлялось на свет, исключительно стильным и гармоничным. На всякий вес был противовес, а композиционный центр украшали и дополняли необходимые детали, не отвлекая внимания.
