Ирина Волчок - 300 дней и вся оставшаяся жизнь
— «Степь да степь кругом»? — вспомнила Томка.
— Ага. Учился он в нашем институте на год моложе Славика и года на три старше меня. Утверждает, что я его помнить не могу, так как тогда он был ботаном в жутких очках. Естественно, и меня, и бывшего моего знает, как облупленных. После института он в Питер подался. Чтобы, значит, от невозможной любви к моей персоне избавиться. С глаз долой — из сердца вон. Да, да, чего таращишься? Оказывается, он в меня чуть ли не пятнадцать лет влюблен. В общем, жил себе, не тужил в Петербурге, приподнялся там, в родной город ни ногой. А тут встретил на каком-то семинаре по дизайну Ваньку Костикова, однокурсника моего, и узнал, что я уже пять лет как в разводе со своим викингом. Надел, говорит, свой лучший костюм, галстук, значит, повязал, и навострил лыжи в родной городишко, завоевывать непреступную ранее крепость по имени Инна Алексеевна Лучинина…
Инночка уже вовсю хлюпала носом, а Тамара затаилась: во-первых, перебьешь — слова больше не услышишь, а интересно до ужаса; во-вторых Томка Инночку понимала от и до — обидно стать жертвой мистификации. Хоть и с самыми благими намерениями. Хоть и красавцем мужчиной, «упакованным», как говорит молодежь, по полной программе.
— И вот все это он мне рассказывает: как узнал, что я с его теткой в одной конторе работаю, и что личная жизнь у меня не складывается. В общем, из всего, что происходило, случайной оказалась только встреча в «Грации» этой дурацкой. И повел он себя так по-идиотски исключительно с перепугу. И никакой жены, и уж тем более дочери, у него не было никогда, а заперся он туда Полининой кобыле, сестрице своей, кузине, значит, подарок выбирать. Да, собственно, и контору нашу он у Палыча купил втридорога из-за меня.
— Не, Лучинина, — протянула Томка после того, как окончательно убедилась, что продолжения этой Санта-Барбары с ее лучшей подругой в главной роли не будет. — Это сколько он тебе голову морочил-то, а? И что теперь? Опять ему башку разобьешь?
— Кстати, о башке: на Славика он в милицию подавать не намерен, — уже совершенно спокойно сказала Инночка, помолчала и добавила: — Замуж зовет.
— А ты? — ахнула эмоциональная Томка.
— А я, Том, спать пойду. На работу завтра рано вставать, спать три часа осталось. Хотя, наверно, можно и опоздать. Начальства-то все равно не будет! — глупо хихикнула Инночка.
Спать-то она, конечно, пошла, прокралась тихонечко в ванную, отмылась и улеглась. Но сон не шел. Вспоминался институт, подружки, педагоги… Все, что угодно, только не очкастое чучело — отличник, который, оказывается, чуть ли не следил за ней. Потом уже вовсе чепуха в голову полезла: а что бы, интересно, было бы, если бы она это чучело-отличника-ботаника заметила, вдруг разглядела в нем будущего успешного бизнесмена, перспективного жениха… И не было бы в ее жизни Славика. Борова Славика, а значит, и Сашки, самого родного и единственного. А был бы кто-нибудь другой, совсем другой, незнакомый. Стал бы этот другой или другая таскать ей из почтового ящика запрещенные письма? Но, наверное, тогда и этих запрещенных писем не было бы. Потому что не было бы в ее жизни Генки, этой занозы в сердце. Сердце, которое вроде и не разрывается, но ноет, ноет… Хоть бы уж письмо, правда, пришло, что ли. Ей так не хватало… Чего? Чистоты? Правды? Этой в лоб, детской, непосредственности: «Ты где, адрес запомнила, приезжай, я тебя жду». Вот сейчас, после почти суток дурдома, в который превратилась ее относительно спокойная и размеренная жизнь, она бы, ей-богу, сорвалась и поехала! Натянула бы домашний свитер, старые джинсы, собрала бы мокрые волосы в хвост и поехала бы. Даже краситься не стала бы. Какая же это реальная картина: вот заспанный Генка открывает ей дверь, вот у него округляются глаза, вот он хватает ее на руки и кружит по комнате быстро и бережно, а она хохочет, и нюхает его нестриженую гриву, целует виски и мокрые от слез щеки, а старенький диван все ближе с каждым кругом, но Генка не спешит, а только прижимает ее к себе и старается подставить под поцелуи не виски и скулы, а нос, чтобы было еще смешней, чтобы она была счастлива…
Инночка уже спала, обняв подушку и поджав к животу ноги, как будто кто-то нес ее на руках…
Глава 20
Утро добрым не бывает — эта затертая поговорка характеризовала Инночкины обстоятельства столь тонко, что оставалось только тихо покориться. Одна радость в жизни: несмотря на обилие событий вчерашнего дня, на всю эту нервотрепку с привкусом бразильского сериала, несмотря на ярко выраженные страдания мастера, утратившего в катастрофе свой главный шедевр — юбку ручной работы, безвозвратно утерянную и годную теперь лишь на роль половой тряпки, да и то не сильно удобной, — несмотря на все это, Инночка выспалась. Выспалась за каких-то три с половиной часа так, как будто за ней все это время присматривал бдительный ангел. Этот самый ангел не пустил в ее сон ни хамство, ни грязь, ни кровь, а открыл дорогу в осенний лес, теплый и яркий, пронзительно свежий и почти бесшумный. Там, в этом лесу, с ней кто-то был, надежный, сильный, умный и спокойный. Как папа.
И вот с этим ощущением защищенности от всех неприятностей, от раздражения и усталости она и проснулась.
Нестерпимо хотелось понежиться в кровати, но, увы, надо было вставать, понедельник на дворе, станок… то есть компьютер ждет. Из кухни тянуло чем-то вкусным и — почти забытым. Мама звякала посудой осторожно, хотя обычно после половины восьмого не церемонилась. Это ж объясняться придется — почему поздно (или рано?) вернулась, где была… Инночка, потягиваясь, выбрела на кухню. На сковородке скворчали сырники. Сырники! Вот чего она не ела лет двадцать, ну со смерти отца — это точно. Капитолина Ивановна была просто непревзойденным виртуозом в деле изготовления сырников, но отчего-то их не готовила. А Инночка забыла. Просто забыла, что есть на свете такое чудо, мамины сырники со сметаной, нежные, горячие и поджаристые.
— Мамусик…
Старое, детское еще словечко заставило Капитолину Ивановну вздрогнуть.
— Это же пища богов! Чего ты раньше сырники на завтрак, на обед и на ужин никогда не делала?
— Я делала, Нуся, часто делала. Пока папа был жив… Как вы с ним нахваливали, помню… — Мать тихо поставила на стол большую, с горкой наполненную тарелку. — А сегодня он мне приснился. Будто мы с ним грибы собираем. И грибов-то видимо-невидимо, и небо над головой синее-синее, такое только в октябре бывает…
Инночка тихо отложила надкушенный горячий сырник:
— Мам, а какой папа был в твоем сне?
— Не пойму, Нуся. Молчал все время. И улыбался. Вот проснулась, дай думаю, сырники сделаю, его любимые. А ты почему спрашиваешь?
