Гийом Мюссо - Здесь и сейчас
Старик занервничал, поднялся со стула, подошел к солидной чугунной плите и налил себе чашку кофе.
— Так вот, в пятьдесят четвертом году я оказался на перепутье, — признался он, продолжая стоять возле плиты и опираясь на нее. — Я стал понимать, что ошибся в самом главном в своей жизни. Стал понимать, что делать детей нужно с женщиной, которую любишь по-настоящему. Я все острее чувствовал одиночество и все чаще старался находиться подальше от своего семейного очага. На неделе я укрывался в этой своей гарсоньерке, а в свободные дни занимался ремонтом старого маяка, Башни двадцати четырех ветров, которую купил за цену краюшки хлеба.
Салливан отпил большой глоток кофе и торжественно объявил:
— Моя жизнь изменилась восемнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Было около десяти часов вечера. Я весь день конопатил щели в башне, вымотался до крайности и решил пораньше лечь спать. Снаружи дул сильный ветер, и, как всегда в ветреные дни, телефонная связь не работала. Я сидел с бутылкой пива в руках, ел сэндвичи и слушал по радио передачу о бейсбольном матче. Неожиданно матч прервали и сообщили о железнодорожной катастрофе, которая только что случилась в Нью-Йорке. Я сделал звук погромче, потому-то и не услышал шума, который донесся из подпола. Я был уверен, что на маяке я один, и вдруг передо мной в гостиной появляется человек весь в крови и падает посреди комнаты.
Я только что выслушал сообщение о крушении поезда и решил, что передо мной одна из жертв катастрофы.
— Это был Горовиц, первый владелец маяка, так?
Салливан взглянул на меня, и я прочитал в его взгляде удивление и уважение.
— А ты парень не промах. Уже и про Горовица выяснил? Да, ты прав, это был Горовиц. Я видел его на фотографиях среди архивных бумаг, которые во множестве представил мне адвокат его вдовы. Постарел, конечно, но я сразу его узнал. Подошел, наклонился к нему — бедняга был весь изранен. Живот, грудь — словно побывал на поле битвы. Мы с ним оба понимали, что смерть не за горами. Он вцепился в меня и прохрипел: «Дверь! Главное, не открывайте дверь!»
Салливан подошел и снова сел напротив меня за дубовый деревенский стол.
— Я долго не мог прийти в себя. Горовиц давно уже не дышал, а я все сидел возле него. Меня словно парализовало, я не мог понять, что происходит. Телефон не работал, и самым разумным решением было бы сесть в машину, доехать до полицейского участка в Барнстабле и рассказать обо всем, что произошло. Но…
— Но вы этого не сделали.
— Да, не сделал. Потому что усмотрел одну неувязочку. Единственной возможностью попасть на маяк и в дом была входная дверь. Я самолично запер ее на два оборота, когда вернулся, и она так и стояла запертой. Все окна были закрыты ставнями. Каким образом вошел Горовиц? Я решил разобраться и пошел по его следам. Кровавые метки привели меня в подпол как раз к той самой металлической двери. Но в тот вечер мне и так всего хватило выше крыши, и я решил не искушать дьявола. В общем, я вытер везде кровь…
Я не мог не вмешаться:
— А почему на следующий день не обратились в полицию?
— Да потому, что, представь себе, я неплохо знаю полицейских. Во всяком случае, полицейских того времени. Сценарий был бы готов в одно мгновение: совершено убийство. Кто убийца? Салливан Костелло.
— Не факт. Полиция должна была провести расследование.
— Должна. И какой был бы результат, сам подумай! История почище «Тайны желтой комнаты».[21] Труп в доме, где все ходы и выходы закрыты изнутри. К тому же на меня в полиции уже было заведено досье: недавно у меня были неприятности из-за налогов и еще давний привод из-за драки в баре, когда мне было восемнадцать.
— И что же вы сделали?
Дед молча похрустел пальцами, а потом сказал:
— Официально Горовиц умер много лет назад. Я дождался, когда непогода уймется, и похоронил его в глубине нашего участка.
7Я сидел, оглоушенный этой новостью. Напряженное лицо Салливана оживилось, он словно заново переживал все, что случилось давным-давно.
— Да, на похороны у меня ушло все утро. А потом я вернулся на маяк. Я во что бы то ни стало хотел понять, что же это такое было. Спустился в подпол и удивился неожиданной и необъяснимой влажной жаре, которая там царила, потому что утро было сухим и холодным. Открыл металлическую дверь и осмотрел маленькую комнатенку. Я входил в нее уже сто раз. Она служила мне подсобкой, я держал там инструменты и подумывал впоследствии превратить ее в винный погреб. В общем, я в нее вошел. Жара там была такая, словно меня засунули в котел с кипятком. И только я собрался выйти, как сквозняк захлопнул за мной дверь. Последствия ты знаешь: ноги, налитые свинцом, затрудненное дыхание и ощущение, что падаешь, падаешь…
Салливан снова замолчал и тяжело вздохнул.
— Я очнулся на крыше одного из домов в Митпэкинг Дистрикт, неподалеку от водонапорной башни. И не очень-то понял, что делаю в Нью-Йорке. Дождь лил как из ведра, холод пробирал до костей. Я весь заледенел, кашлял так, что нутро наизнанку выворачивалось, а слабость была такая, словно марафон пробежал. Спустился по черной лестнице вниз и пошел согреваться в бар. За стойкой черно-белый телевизор передает новости: на дворе декабрь тысяча девятьсот пятьдесят пятого, и в полном разгаре дело Розы Паркс.[22]
— Стало быть, вы перепрыгнули через год и даже чуть больше?
Салливан кивнул.
— Я, как и ты, был подавлен и полностью вышиблен из колеи. Целый день бродил по Манхэттену, пытаясь понять, что произошло. Я даже заглянул в срочную психиатрическую помощь, до того был уверен, что умом тронулся. А через сутки снова «испарился». Открыл глаза и вижу, что еду на такси, на заднем сиденье. Пассажирка, как увидела меня, заорала. Она читала газету, а дата на этой газете была октябрь тысяча девятьсот пятьдесят шестого года.
Я не мог не задать вопрос, который жег мне губы:
— И сколько же времени такое повторяется?
Саливан посмотрел мне прямо в глаза.
— Двадцать четыре года, мой мальчик.
8Салливан снова поднялся и начал расхаживать взад и вперед по гостиной.
— Ты хотел знать правду, теперь ты ее знаешь: толкнув дверь, ты входишь в адский лабиринт и проживаешь двадцать четыре года своей жизни как двадцать четыре дня.
Дед замолчал, давая мне время переварить полученную информацию. Мне показалось, что я что-то неправильно понял.
— Вы хотите сказать, что теперь я буду жить только один день в году?
— Ты все правильно понял, малыш. И длиться это будет ровно двадцать четыре года.
