Гийом Мюссо - Здесь и сейчас
— Ты хотел знать правду, теперь ты ее знаешь: толкнув дверь, ты входишь в адский лабиринт и проживаешь двадцать четыре года своей жизни как двадцать четыре дня.
Дед замолчал, давая мне время переварить полученную информацию. Мне показалось, что я что-то неправильно понял.
— Вы хотите сказать, что теперь я буду жить только один день в году?
— Ты все правильно понял, малыш. И длиться это будет ровно двадцать четыре года.
Нелегко мне было сладить с бурей эмоций, которые меня закрутили. Двадцать четыре года…
— С вами так и было?
— Именно. С тысяча девятьсот пятьдесят пятого по тысяча девятьсот семьдесят девятый. Почти четверть века уместились в двадцать четыре «путешествия». Таково проклятье маяка. Ты тоже в лабиринте. Начал путешествие, которое выведет тебя в 2015 год.
— Да нет! Не может такого быть!
Дед снова тяжело вздохнул и молчал не меньше минуты. Лучи солнца осветили кухню, обитую натуральным деревом. Салливан машинально выключил свет.
— С годами я понял механику, по какой действует этот лабиринт. Самая коварная штука заключается в том, что, если в лабиринте кто-то есть, комната совершенно безопасна. Не спрашивай почему. Об этом я знаю не больше тебя. Но именно по этой причине, пока Горовиц странствовал по спирали, я мог спокойно, ничем не рискуя, входить в эту комнату.
— На протяжении двадцати четырех лет вашего странствия…
— Маяк бездействовал и теперь снова будет бездействовать, потому что ты оказался в лабиринте.
Салливан вытащил сигарету из пачки, постучал ею по столу, уминая табак, и грустно прибавил:
— Единственный плюс системы: она может крутить только одного человека.
Он щелкнул бензиновой зажигалкой, вспыхнул голубоватый огонек и зажег кончик его сигареты.
— Путешествуя, я старался сделать все, чтобы уберечь мою семью от ловушки. В свое четвертое появление назначил свидание Фрэнку в аэропорту Кеннеди. Он, наверное, тебе рассказывал об этом. Я попросил его замуровать металлическую дверь.
Я молча кивнул: да, рассказывал, и спросил:
— А что было потом?
Салливан ждал моего вопроса, но по его гримасе я сразу понял, что у него нет ни малейшего желания на него отвечать. Он поднялся со стула и открыл наполовину застекленную дверь, которая вела на крошечную терраску, где цвели цветы и где сейчас сияло солнце.
Он стоял и курил среди калужниц и герани.
— А что случилось после двадцать четвертого путешествия, Салливан?
Он раздавил окурок в цветочном горшке.
— У нас будет время, и мы с тобой обо всем поговорим. А сейчас, я думаю, тебе пора узнать, как там Лиза.
Я не стал настаивать. Возможно, мне даже не очень хотелось услышать ответ.
— Вы поедете со мной? Она в больнице «Белльвью».
— Поезжай, я приеду попозже.
9Я вышел из дома и услышал, как хлопнула за мной дверь. Если медбрат сказал правду и Лизу повезли в больницу «Белльвью», то я легко мог добраться туда пешком. Я пошел по 5-й до Утюга[23] и повернул в сторону Ист-Ривер. Через полчаса я уже стоял перед монументальным фасадом старейшей больницы города Нью-Йорка.
Посещение разрешено с одиннадцати, но я, как врач «Скорой», знал, как обойти правила. Сообщил дежурному, что я брат Элизабет Эймс, объяснил, что только что прилетел из Бостона на самолете, изобразил страшное беспокойство. Меня без всяких проволочек пропустили в отделение. Там, побегав по коридорам, я отыскал практиканта, которому было поручено следить за состоянием Элизабет. Ему я представился, как коллега, работающий в главной бостонской больнице. Поговорив, мы обнаружили, что мы ровесники и оба стажировались в больнице «Нортвестерн Мемориал» в Чикаго. Он сам проводил меня в бокс, где лежала Элизабет, но о ее состоянии говорил с большой осторожностью.
— Как только ее привезли, мы тут же начали интенсивную терапию. Перевязки, дыхательный аппарат. Дальше, как пошло дело, ты знаешь не хуже меня: флумазенил быстренько устранил воздействие бензодиазепина, но алкоголь и большая кровопотеря сильно осложнили состояние и мешают привести ее в сознание. Я на дежурстве еще в течение полутора суток, так что, будут вопросы, обращайся без стеснения.
Я поблагодарил его и толкнул дверь в палату.
Комната тонула в полумраке. Лицо Лизы выделялось бледностью на фоне светло-голубой подушки, губы были еще синеватыми, волосы разметались, закрыв одну щеку.
По докторской привычке я проверил, как заживают раны, посмотрел, на месте ли электроды, потом датчики сердечного мониторинга, прочитал лист о состоянии больной, пристроенный в ногах постели.
Палата показалась мне коконом, защитной оболочкой, которая была мне так необходима, чтобы отдохнуть и немного прийти в себя.
Сил совсем не осталось. Я был на нуле и психически и физически. Был в отчаянии, чувствуя себя игрушкой неведомых сил, не имея возможности защититься…
Рассказ Салливана граничил с бредом, но при этом был единственным объяснением происходящего. Он мне описал все, что происходило и будет происходить со мной. Объяснение было малоправдоподобным, но другого, какое я мог бы ему противопоставить, не существовало. Разум советовал не принимать стариковский бред всерьез, интуиция подсказывала, что дед говорил чистую правду.
Я выбрал профессию, связанную с наукой, и всегда чтил только разум. Никогда не верил в Бога, избегал, как чумы, всяческой эзотерики и спиритизма. И нежданно-негаданно стал жертвой злой неведомой силы, героем фантастической истории, сродни тем, какие смотрел по телевизору в подростковом возрасте, вроде «По ту сторону реальности», «Доктор Кто», «Байки из склепа», «Калейдоскоп ужасов»…
День пролетел в один миг — доктора, сестры с уколами и таблетками, холтеровское мониторирование, аппарат искусственного дыхания.
Ближе к вечеру я написал Лизе письмо на бланке с шапкой больницы. И только успел положить его в конверт, как на пороге палаты появилась знакомая фигура.
— Салливан! Однако вы не спешили!
Дед не обратил внимания на мое замечание, осведомился, как себя чувствует Лиза, и грустно сказал:
— Я пришел с тобой попрощаться.
Я недоверчиво покачал головой.
— Что же? Я вот так и «исчезну» в вашем присутствии?
Он кивнул.
— Я помню все ощущения до последнего, — признался он, и в его голосе послышалась болезненная ностальгия. — Сердцебиение, запах флердоранжа, отчаяние, которое разрывает тебе сердце всякий раз, когда ты чувствуешь, что сейчас улетишь…
— Когда увидимся? — спросил я, стараясь не поддаться наплывающему ужасу.
