Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис
Согласно элементарным подсчетам, молодые женщины в группе 18–28 лет должны обслужить троекратное количество мужчин. Те, счастливчики, трахаются от юности до самой смерти. А женщина после 40 стареет не только физически, но и психологически. Становится усталой, жизненно разочарованной, материальной. Азарт и секс уходят.
А после родов — расслабнут мышцы влагалища, ребенок высосет ей сиськи, от всяких домашних дел загрубеют руки и глаза подернутся мертвой пленкой — как у большинства закабаленных домашним рабством женщин. И упадет на землю тьма, какой не было от сотворения мира.
Карловы Вары, 2004Славка
В другой ситуации он бы трахнул ее. Ее звали Славка.
Поезд замедлял ход, пересек немецко-чешскую границу, приближался к станции Домашлице.
Резко тряхнуло, он не понял отчего — то ли отцепляли вагоны, то ли устанавливали новый локомотив. Он вышел, как был в носках, в коридор. Следующее купе было пусто и темно, другое тоже.
В третьем сидела она. Высокая, в джинсах, с немного нелепой прической на голове, но со следами былой симпатичности. Лет 42-х. Славка.
Он спросил, правильно ли они едут, и не задерживают ли поезд. Она что-то бегло ответила на получешском. Выяснилось — она словачка, едет из Регенсбурга, с заработков. Там провела месяц, ухаживая за старой немкой.
Это ее вторая поездка сиделкой. До этого — Австрия. Сама живет в Кошице — это такая дыра в восточной Словакии. На жизнь заработать трудно. Из Кошице убежали все молодые медсестры и прочие мобильные кадры. Цель — Австрия, Германия. На заработки уехал и муж — в Россию, в Воронеж, где что-то строит.
Так вот. Она стала рассказывать про службу у этой немки. Свет тусклый, вагон потряхивает, поезд приближается к Пльзени, и этот словацкий диалект, похожий на чешский, но ближе к украинскому. Какой-то восточный праязык.
Короче, хозяйка-немка — жирная свинья, она ее носила на руках, сажала на качалку и горшок. Однако старуха ее шпыняла и важно соблюдала все эти дойче-ритуалы: тринкен кафе каждые три часа, и многозначительное молчание. Даже инвалиды и старики в Германии полны важности.
Стареющая нация немцы: либо без детей, либо дети не хотят ими заниматься. А деньги есть. И эта пфлеге (уход) стоит в среднем 50 евро в день. Из них в Регенсбурге Славка получала 30, а остальное брало агентство по найму. Вот так вот и живут-стареют эти немцы и пробавляются славянской кровью и заботой.
Она разговорилась, даже подсела к нему, притерлась, показывая некий документ от агентства. Он подумал, что трахнуть ее ничего бы не стоило, однако смущало два момента. Первое — у нее были какие-то не очень здоровые зубы, темноватые, что ли. Второе — показалось, что пахло каким-то потом, похожим на залежавший лук. И, главное, ехал он домой к жене, где через 2–3 часа должен был исполнить супружеский долг.
Однако возбуждение проникло в кровь, он вышел в туалет, полил макушку водой из трясущегося умывальника и тщательно причесался. Выйдя в коридор, все же унял свой пыл, подошел, извинился, сказал, что ему пора идти, и в своем вагоне крепко проспал до самой Праги.
Прага, 2005III. Рассказы о Гражданской войне
Русский пирог
Прохладным майским вечером 1919 года необычный пассажир вылез из поезда «Берлин — Москва» на Брестском вокзале. Высокий, худой, в черном пальто до пят. Длинный нос, золотое пенсне да шарф через плечо — вот и все его приметы. Нес он докторский саквояж, а других пожитков у него не было.
— Дядя, дай копеечку, — подскочил к нему беспризорный.
— Бог подаст, — с заметным акцентом сказал дядя. Повел ноздрей, осмотрел перрон и направился к выходу. На улице взял он извозчика и приказал: «Отель»!
Путь пролег по сумеречной Тверской. Витрины были выбиты и вдобавок не заколочены досками. Над вывеской «Гржимайло и Ко» написано было мелом «Долой саботеров!», а в полуразобранном доме копошились тени.
— Издалека пожаловали? — спросил извозчик.
— Издалека, — был ответ.
— Плохо снарядился ты, барин, — сказал извозчик, — вот тебе тулуп.
Иностранец что-то тявкнул и надвинул шляпу на нос. Совсем стемнело. Фонари не горели.
— В интересное время мы живем, — вздохнул извозчик, — охренительное по бесподобию своему. Голодно, холодно, а ведь говорят, через десять лет всего будет доста. Царство разума, говорят.
— Что?
— Какой отель прикажете?
— Вези куда знаешь. Лишь бы чище да лучше.
В «Метрополе» все было занято, в «Национале» тоже. Извозчик хлестнул лошадь, и они въехали в Неваляевский переулок. На поблекшем фасаде пансиона «Иверни» висел плакат: «Деникину в морду красным сапогом вдарь!»
Заспанный вахмейстер вышел, придерживая свечку.
— Надолго?
— На ночь.
Дверь закрылась за иностранцем.
— Занесло тебя, барин, — сплюнул извозчик и покатил прочь.
В темном номере на третьем этаже иностранец залез в ледяную постель и попытался заснуть. За перегородкой стонала дама, на улице лаяли собаки, время от времени хлопали выстрелы. Иностранец задумался.
Что общего между французским атеизмом и русским мессианизмом? Вероятно, связь есть. Барон Ленорман — живое тому подтверждение. Жильбер К., барон Ленорман, происходил из древнего бретонского рода. Детство провел в родительском поместье, был отдан в иезуитский коллеж. В 17 лет порвал с религией и отчим домом, стал шляться по парижскому дну. Идеи анархизма и безбожия овладели юным сердцем. В этом, как и во всем прочем, барон преуспел.
В 1908 году вместе с другом, беспутным русским графом Посадским, Жильбер гулял по Монмартру. Обсудили политику, выпили пива. За соседним столиком кто-то высказал христианский лозунг. Жильбер вздрогнул, встал и двинул речь. Он яростно атаковал, ссылаясь на Дидро, Лео Таксиля и современную науку. Бога нет! Лишь безбрежная материя и отчаянная борьба клеток. Все остальное — мистика и дурь!
Противник был разбит. Из собравшейся толпы вылетел человек с бородкой, в шляпе и, картавя, представился: «Рачковский! Весьма покорен. Путаницы много, но и сермяга несомненная. Приходите к нам на чай!»
Так Ленорман сблизился с большевиками. Ходил к ним беседовать и выучил русский язык, поверил в миссию Восточной Европы. Позже, в разгар войны, сидя в окопах Арраса, узнал он о революции в Петрограде и подумал: «Пора туда».
Поклонник маркиза де Сада и Аполлинера, сторонник классовой борьбы, левак и фантазер, барон Ленорман демобилизовался в ноябре 18-го и начал активные сборы в Россию. И вот — вылез на Брестском вокзале. Русская авантюра началась.
Наутро Ленорман умылся, побрился и пошел по адресу: Настасьинский переулок, № 5. Лопоухий солдатик провел его на 2-й этаж, где помещался кабинет предкома Центрагита, председателя Комитета по религии и атеизму Ан. А. Рачковского. Посидев с полчаса, Ленорман был допущен внутрь.
Громадная карта России занимала всю стену. Красные стрелки атеистической пропаганды шли на Тамбов, Калугу, Киев. Стол был уставлен телефонами.
Рачковский кричал в две трубки:
— Какие мощи? Какой Радонежский? Направить в Лавру операторов, лучше Дзигу Вертова, вскрыть мощи, снять фильм и демонстрировать, демонстрировать и еще раз демонстрировать по всей России на пасхальной неделе!
— Это вы, барон? — Рачковский вылез из-за стола и бросился ему навстречу. — Садитесь! Пейте чай! Берите сахар! Прибыли весьма ко Двору! Обстановка — архитрудненькая! Разная сволочь прет на нашу молодую республику. Помещики, фабриканты и клирос всякого рода.
— Товарищ Ленорман! Засиживаться не время! Вы — ценный интеркадр! Прямо в бой! Завтра в 8.00 с Казанского вокзала отходит в агитрейс бронепоезд «Красный безбожник». Прошвырнемся по Южной Орловщине. Во главе — ваш верный слуга. Будут спецы по религии, естествознанию и исткомдвижу. Листовки, плакаты, наглядные схемы. Ваш козырь — разоблачение библейских мифов. Безбожие, аморализм и просвещение.
— Только про Сада — ни гугу! — подмигнул, прощаясь, Рачковский. — Мы ценим его роль в борьбе с тиранией, однако при социализме ему делать нечего. Это исторически обреченный экземпляр. Да-с. Получите у Маши пайку, а завтра извольте быть как штык. Прощайте, милостисдарь!
На улице было пусто, от голода живот сводило. Не зная, где приткнуться с пайкой, барон сошел в подвал с надписью «Жарптица. Клуб унижамбистов».
Там было пусто, царил полумрак, а на освещенной эстраде стоял поэт в цилиндре:
«Я — полу-голо,
Я — недо-стача,
Я — пери-кола,
Я — кукарача.
Когда я чучу
Свою ласкаю,
Чуть-чуть урлычу,
Чуть-чуть икаю.
Я очень чистый,
Я очень грязный,
Чуть-чуть речистый,
Чуть-чуть развязный.
В России голод,
В России пьянство,
Но рухнет город
В пучины хамства.
И, полуголый,
Пойдет по нивам
С сумой гугольей
Певец России.
— Не так! — крикнул другой поэт. — И с туеском березовым по склонам
