Сильвия-Маджи Бонфанти - Сперанца
— Что такое? — шепотом спросил Цван.
— Вода… вода плещется… Как бы не соврать, но, по-моему, лодка плывет.
Он тоже встал, и оба старика, осторожно ступая босыми ногами, спустились к затону.
Теперь и до Цвана донесся легкий, но отчетливо слышный плеск воды.
— Я только что подходил, и ничего не было…
— Тсс… — прошептал Джузеппе,
Тихонько, чтобы не колыхнуть камыши, он лег на землю, почти касаясь лицом воды. Через секунду рядом с ним в той же позе лежал Цван.
К ним действительно приближалась барка с вооруженными людьми в военной форме.
— Откуда они взялись?
Джузеппе не ответил.
— Неужто из-за стачки приехали?
— Нет, комаров ловить… Не понимаешь, что ли?
— Нет, не понимаю, — признался Цван.
— Сперанца правильно сказала: приехали штрейкбрехеры, а эти им путь расчищают, чтобы их не остановили и не заставили воротиться несолоно хлебавши.
— И что же будет, если они пройдут?
— Ну и пройдут, пройдут, большое дело! Штрейкбрехеры они и есть штрейкбрехеры… Не люди, а так… — он щелкнул пальцами в знак насмешки. — Беда только, — прибавил он, — если эти хотят нагрянуть в долину, а наши про то не знают. Тогда плохо дело, потому что у них оружие.
Цван молчал, взволнованный словами Джузеппе. Он видел за свою жизнь немало забастовок, но всегда лишь в качестве стороннего наблюдателя. Принадлежа к категории «диких», он никогда не работал по контрактам, и ему незачем было добиваться, чтобы хозяева их соблюдали… Разве это касалось его?
Но теперь дело принимало другой оборот. На этот раз в забастовке участвовала молодежь, и молодежь собиралась остановить штрейкбрехеров, убедить их отступиться… Но тут были карабинеры… А с карабинерами шутки плохи!
— Черт возьми! Ведь там же Сперанца… — шепнул он Джузеппе.
— Да и Таго со своей бригадой подходит слева…
— Он-то и впутал девчонку в это дело, — со злостью пробормотал Цван.
— Он тут ни при чем… Она сама берёт с него пример; Что он делает, то и она. Ты разве не знаешь, Цван, что твоя внучка влюблена в Таго? — сказал Джузеппе и усмехнулся, довольный изумлением Цвана. — Хотелось бы мне увидеть, чем это кончится. Дожить бы только…
Цван от волнения не находил себе места.
— Да не возись ты… Камыш шевелишь…
— Джузеппе, говори ясно, а то я в этой заварухе что-то уже ничего не понимаю. Ведь у наших ребят и вообще у здешних людей даже и оружия нет… Так зачем же эти-то так снарядились?
— Сколько лет тебе, Цван?
— Семьдесят два.
— Ты их плохо потратил…
— Ладно, не твое дело… Я их прожил все до одного, и никто их у меня не отнимет. Это уж факт.
— Не серчай, брат, не порть себе кровь…
Шум приближавшейся барки вдруг смолк. Высунувшись из осоки, старики увидели, что она повернулась и пошла назад…
— Испугались… — шепнул Цван победоносным тоном.
— Да… лягушек. Это они разведку делали. Увидели, что путь свободен, и сейчас вернутся со всеми остальными…
— С кем это?
— С штрейкбрехерами…
Цван сплюнул.
— Но ты ведь не против забастовки?
— А ты?
— Я? Мне смешно, когда этак действуют. Я так и сказал Таго. По мне, или браться за дело, или нет; и если уж браться, то не останавливаться на полпути. Воевать так воевать! По-настоящему. Бить и быть битым, если придется, но готовиться снова ударить…
— Не знаю… Плевать мне на забастовку, но тут по одну сторону ребята, а по другую — эти, с винтовками…
— Вот видишь, выходит, я прав.
Тихо, почти умоляющим голосом Цван спросил:
— Джузеппе, что же делать?
— Об этом я и думаю…
— Давай слетаем предупредить ребят… Я в эту сторону, ты — в ту…
— На чем? Дощаник-то взяла Сперанца…
— Что же, по-твоему, отсюда теперь и не выберешься? Но ведь есть и другая дорога.
— Да, посуху, сперва назад, а потом в обход через полпровинции… Ты же сам знаешь…
— Выходит, мы должны сидеть здесь сложа руки и смотреть, как они пробираются в долину?
— Можешь вывесить белый флаг на крыше и звать на помощь, если хочешь, — усмехнулся Джузеппе.
— Но надо же что-нибудь делать…
— Да, остановить их.
— Кто же их остановит? Мы?
— Мы.
Джузеппе выпрямился и хлопнул Цвана по плечу.
— Мы самые, брат, — и глаза у него заблестели от возбуждения.
Странное волнение охватило Цвана. Он встал во весь рост, воскликнув:
— Идет, Джузеппе! Остановим!
Но тут же смущенно спросил:
— А как?
Джузеппе показал рукой на толстые стволы тополей, сваленные возле хибарки.
— Осилим?
— Пустое дело…
Операция была действительно несложной. Джузеппе схватил ствол за один конец, Цван — за другой.
— Взяли… Подымай!
Сгибаясь и пошатываясь под тяжестью ноши, они двинулись к болоту и сбросили тополь на берегу затона. Потом Джузеппе, как был, в одежде, вошел в воду, плюнул на руки и, опять ухватившись за конец ствола, потянул его к себе.
Цван, стоя на коленях, подталкивал его с берега.
Джузеппе шаг за шагом подвигался вперед, и только возле противоположного берега, обессилев, чуть было не выпустил ствол, но Цван уже успел войти в воду и поддержал его.
— Подымай!
Дело было сделано. Дерево теперь, как мост, протянулось над водой, опираясь на оба берега затона. Барка не могла пройти под ним и тем более перескочить через него.
Цван был удовлетворен.
— Полюбуйтесь-ка, что за работа! Мори всегда были люди мозговитые. Вещь вроде простая, а не всякий до нее додумается! Иной раз говорят: школа, образование, учение… Все это ерунда! Мозги — вот что нужно. Он и Джузеппе даже подписаться не умели, ставили крест, да и то с трудом — иной раз не крест получался, а какая-то загогулина, — и все-таки не кто другой, как они остановили карабинеров!
Джузеппе пристально оглядел заводь и вышел на берег.
— Малость задержатся…
Цван нахмурился.
— Ты, значит, думаешь, что они все равно проедут?
— Как мы положили этот тополь, так они могут его убрать.
— Тогда на кой он?
— Я же тебе сказал: чтобы они потеряли время. Они снимут ботинки, потому что у них-то ведь есть ботинки, засучат штаны, слезут с барки и сбросят ствол в воду. Плюх, и готово.
Джузеппе оперся плечом о плечо Цвана, и оба уставились на дерево, повисшее над стоячей водой.
— Я ему говорил… — начал опять Джузеппе. — Драться так драться, беритесь за ружья и стреляйте. Тут уж кто кого… Куда там, боже сохрани! Нужно, мол, разъяснять, повышать сознательность… Я говорю: «Они-то ведь в вас будут стрелять!» — он, Таго, твердит, что не надо поддаваться на «провокацию». Он это называет провокацией! Видали?.. А я это называю пулями… И я тоже знаю, что не надо им поддаваться. Но они у тебя не спросят позволения пробить тебе лоб…
Цван все смотрел на ствол тополя и на лягушку, которая вспрыгнула на него.
Он думал о Сперанце, тонкой, как тростинка, юной, как росток, только что пробившийся на свет, полной веры в будущее.
Ему казалось, будто он видит ее, как видел незадолго перед тем, когда, не сгибаясь, с высоко поднятой головой, она стояла в отплывающей лодке.
Нет, он не мог позволить, чтобы девочка попала в беду.
— Джузеппе, мы не должны их пропустить.
— И я так думаю. Рука у тебя твердая? Когда-то ты хорошо стрелял…
— Не стану хвалиться, но я и теперь не оплошаю…
— Тогда, брат, мы опять поохотимся. На этот раз будет знатная охота. Такой у нас за всю жизнь не было.
— Аминь, — без тени шутливости, убежденно сказал Цван.
Они вошли в хибарку, сняли двустволки со стены и оба одновременно заглянули в дула.
— Возьмем крупную дробь, — сказал Джузеппе, — и будем целиться в голову. Верно, головы у них крепкие и их не так-то легко продырявить, но с нас хватит и того, что эти молодчики попрыгают в воду.
Они вернулись к камышам и опять легли на землю, приложившись к двустволкам.
Время шло, но ничто не нарушало тишины болота.
Всходило солнце. Лягушка попрежнему неподвижно сидела на стволе тополя.
— А не могут они проплыть с другой стороны?
— Там есть один проток под липами, но его мало кто знает даже в долине. Пожалуй, только мы, Мори, и знаем. А эти и вовсе чужаки… Мы туда ходили, когда были ребятишками, помнишь?
— Да, — пробормотал Цван.
Он это хорошо помнил. Детьми они ходили туда ловить пиявок. Они опускались в воду, и прожорливые паразиты сразу набрасывались на них и начинали сосать кровь. Тогда ребята выскакивали на берег, отрывали пиявок от тела и бросали их в банку. Бабушка потом относила их аптекарю и продавала по скольку-то за сотню.
— По два чентезимо[3], — вслух промолвил Джузеппе, как будто следил за ходом мыслей брата.
— Веселая жизнь… — с горечью сказал Цван.
