Стивен Фрай - Теннисные мячики небес
— Через две недели мне исполнится восемнадцать, — слегка покраснев, ответил я. В школе новички нередко принимали меня за учителя, и мне не нравятся напоминания о том, что выгляжу я старше своих лет.
— Виноват, опростоволосился. Моя фамилия Смит.
Смит, подумать только. Намеренное оскорбление. Я подошел, чтобы пожать ему руку, и у него хватило наглости оглядеть после этого свою ладонь, а затем снова мое лицо, отчего я опять покраснел.
— Ну-с, мистер Барсон-Гарленд, — сказал он, и я обнаружил, что открыто выказанное отвращение бесконечно менее оскорбительно, чем полное отсутствие выражения, царившее на его лице, пока он вытаскивал из рукава носовой платок и вытирал ладонь. — Боюсь, покамест вы завтракали, поступили новости довольно дурные…
Тон, которым было произнесено «покамест вы завтракали», похоже, должен был внушить мне, что я повинен в некоем ужасном нарушении долга, порожденном свойственным мне сибаритством. Между тем это сэр Чарльз настоял, чтобы я поел, а полицейские согласились с ним, сказав, что я ничем больше помочь им не в силах.
— Дурные новости? — повторил я, сопротивляясь искушению объяснить про завтрак и тем самым подвергнуться новым унижениям.
— Похоже, что час назад некто позвонил в редакцию газеты «Таймс» и взял на себя ответственность за похищение Эдварда Маддстоуна. Мы исходим из предположения, что звонивший сказал правду.
— Но кто? Почему?
— Человек заявил, что он представляет ИРА. Что касается «почему»…
Сэр Чарльз словно бы застонал, и Порция покрепче прижала его к себе.
— О господи, — прошептал я. — Так я был прав.
— Вы были правы? — Смит с выражением снисходительного удивления приподнял брови.
— Ну, такая мысль приходила мне в голову. Я хочу сказать, это выглядит возможным объяснением, сами понимаете. С учетом… с учетом… всего, — неловко закончил я.
— А вы сообразительны, мистер Барсон-Гарленд. Что ж, может быть, вы пустите вашу сообразительность в ход и немного поможете нам? Если вы не против.
Я с готовностью кивнул.
— Конечно. Всем, чем хотите.
— «Таймс» дала нам время проверить эту информацию, прежде чем они ею воспользуются, а они воспользуются непременно. Я подумал, что, возможно, сэру Чарльзу и присутствующей здесь юной леди следовало бы покинуть дом до того, как разверзнутся врата ада и журналисты устроят здесь цирк. Может, вам известно какое-нибудь подходящее подземелье? Где вы живете, мистер Барсон-Гарленд?
— Тредвэй-Гарденз, — ответил я. — Это всего лишь небольшая квартирка.
— И вы, э-э, делите ее с кем-либо?
Вопрос прозвучал достаточно невинно, но у меня снова возникло впечатление, что он отыскал во мне нечто забавное.
— С Томом Гроувом. Он работает в штаб-квартире партии, это его дом, а я живу в полуподвале. Обо всем договорился личный парламентский секретарь сэра Чарльза, — объяснил я, злясь на себя за то, что считаю нужным вдаваться в подробности.
— Понятно, — сказал Смит. — Что ж, давайте-ка двигаться туда, да побыстрее.
— Боюсь, я не вожу машину.
— Об этом, моя улиточка, предоставьте позаботиться мне.
Пока я пишу эти строки, сэр Чарльз спит наверху, в спальне Тома. Смит вызвал врача, и тот накачал старика успокоительным.
Бедного Тома Гроува вытурили из дома. Порцию, так и пребывавшую вне себя от горя, полтора часа назад увезли для дальнейших расспросов. Похоже, ей придется туго, но, полагаю, власти знают, что делают. Сам Смит удалился куда-то, чтобы «перебрать кое-какую грязную посуду», что бы это ни значило, сказав, однако, что завтра утром он «еще сунет голову в мою дверь», а мне пока хорошо бы «занять вторую линию обороны». Все-таки он невыносимо самодоволен.
В квартире наступила приятная тишина, никаких журналистов нигде не видно. Какая-то часть меня немного жалеет Неда, но другая заверяет, что, где бы он ни был и что бы с ним ни происходило, это пойдет ему только на пользу.
Ну и хватит пока. Надо посмотреть шестичасовой выпуск «Новостей».
Как ни противилась этому Порция, вечера, проводимые дома, вскоре обратились в рутину. Долгое время она старалась продлить состояние вечного кризиса, препираясь с Питом и Хиллари обо всем и ни о чем, но от недели к неделе вспышки ее становились все более вялыми. Жизнь шла заведенным порядком, и сопротивляться ему девушка не могла, каким бы предательством ни представлялось ей это заурядное существование.
Если бы не Гордон, думала Порция, она сошла бы с ума. С великим тактом и душевной деликатностью он предложил Порции, чтобы та — вместо ожидания новостей и бдений у постели сэра Чарльза в тщетной надежде увидеть хоть какие-то признаки выздоровления — сделала ему огромное одолжение и показала Лондон. Ну, то есть, всю эту хренотень, до которой так падки туристы. Глупое, конечно, занятие, однако прогулки хоть на несколько часов в день отвлекли бы ее от мыслей о Маддстоуне-младшем и Маддстоуне-старшем. Да и Гордон был бы ей очень признателен: он уже начинал томиться тоской по дому, а в Лондоне так и не разобрался.
Пит, сознававший, что принуждать Порцию выполнить данное ею обещание — поработать во время летних каникул — было бы жестоко, снабдил их карманными деньгами, которых вполне хватало на разного рода входные билеты, и Порция с Гордоном проводили долгие дни, бродя по галереям, храмам, музеям и королевским дворцам.
— Вы бы завели блокноты да делали записи, — сказал Пит. — Архитектура Лондона — это своего рода трактат о переходе власти и денег из одних рук в другие. От церкви к королям, от них к аристократии, к классу торговцев, к банкам и, наконец, к международным корпорациям. Что-то вроде слоев в скальных породах.
Гордон с Порцией совету его не вняли и — вместе с толпами юных туристов — просто жали на кнопки в Музее наук, веселились, глядя на дворцовую стражу и пытаясь заставить часовых, стоящих в их будках у Сент-Джеймсского дворца, шелохнуться или повести глазами. Порция обнаружила, что, водя Гордона по своим любимым художественным галереям и объясняя ему картины, она начинает испытывать подобие удовольствия, о котором в последние недели и думать забыла. Хорошо все-таки иметь возможность отвечать на вопросы, быть кому-то полезной и нужной.
Пит так ни разу и не поинтересовался, как обстоят дела с блокнотами, на которых он так настаивал. Ему хватало возни с летними студентами Политехнического. Один из них порадовал Пита, создав дискуссионную группу для анализа британского колониализма в Северной Ирландии, и Пит изводил Управление народного образования петициями о выделении средств, которые позволили бы этой группе посетить Белфаст и «на месте», как он выражался, разобраться, что там к чему. Хиллари же, занятая новым романом, была только рада сбыть Порцию с рук умнице-кузену. И все же два раза в неделю Порция по-прежнему посещала сэра Чарльза. Журналисты больше не торчали у ворот больницы, и Порция воспринимала это с облегчением, но и с тревогой, поскольку то был знак, что общество начинает терять интерес к происшедшему. Подоспели новые события, и заметки об исчезновении сына одного из членов кабинета министров постепенно перекочевали с первых полос на последние страницы, а потом о нем и вовсе вспоминать перестали. На самом пике этого интереса — когда премьер-министр страны прервала отдых на юге Франции и, стоя на ступенях больницы, заверила камеры, что будут приняты все необходимые меры и отмщение ждать себя не заставит, — похищение Неда было сенсацией летнего периода, именуемого в журналистских кругах (как с отвращением обнаружила Порция) «сезоном глупостей». Однако, по мере того как газетные фотографии Неда уменьшались в размерах, а ИРА, судя по сообщениям прессы, отрицала свою причастность к исчезновению Маддстоуна-младшего, стали появляться статьи с предположениями, будто вся эта история была просто-напросто результатом семейной ссоры, приступа подросткового бунта — из тех, что происходят каждый день. И пресса со вздохом облегчения вернулась к привычному августовскому параду трехсоткилограммовых женщин, двухвостых собак и бобов волокнистой фасоли, которые, когда их раскусывают, совершенно отчетливо произносят на древнееврейском слово «Армагеддон». Серьезные журналисты разъехались по летним отпускам, а те, кто «остался в лавке», предпочитали не переть против традиции. К тому же единственным, кого стоило бы проинтервьюировать, был сэр Чарльз, а он не говорил ни слова. Ни единому человеку.
В первую же неделю, последовавшую за исчезновением сына, у него случилось подряд два удара, и настолько серьезных, что врачи не были уверены, сможет ли он когда-нибудь снова ходить или говорить. Первый удар привел к полному параличу левой стороны тела, а второй — к коме. Порции сидение у его постели позволяло разговаривать без каких-либо опасений быть неправильно понятой.
