Леонид Гартунг - На исходе зимы
Надо бы еще с Варей поговорить, раз нет у нее для совета ни матери, ни отца. Но как ее предостеречь? Думал, собирался, да ничего не вышло. Не посмел. Старый человек, целая жизнь за плечами, девчонке ничего, кроме добра, не желаю, а вот не получилось, язык не повернулся. Сидели мы в библиотеке, совсем одни. Я долго решался, наконец окликнул ее. А увидел ее лицо и глаза, ко мне обращенные, ясные, как день, и не смог. С кем только я не говорил за свою жизнь и о самом что ни на есть сокровенном, а тут онемел. О пустяке каком-то спросил — и только…
* * *Что бы ни говорил Иван Леонтич, все было впустую. Ехать на юг в еще более пустынное одиночество Георгий не мог решиться. Одна Варя согревала человеческим теплом — вот это и было самым необходимым в ней. Он удивлялся, как могло получиться, что какая-то девчонка так прибрала его к рукам. И, что самое странное, она ничего не сделала для этого, не было в ней ничего особенного, и вместе с тем было нечто такое, чего не выразишь словами. Георгий был уверен, что она, именно она — его судьба. Он почти присутствовал при гибели ее матери, и это не могло быть простым совпадением. Он чувствовал, как ей одиноко. У него кругом столько знакомых, а у нее? Непростительное свинство, что он так вел себя с ней, беззащитной, которую и без того жизнь била и била без всякой жалости. Приходила совершенно дурацкая мысль, что только он один на всем свете знает, что такое по-настоящему любить.
22В ночь с воскресенья на понедельник нагрянул буран. Варя проснулась от шума ветра. Дом вздрагивал. На кухне горел свет, и слышно было, как Анастасия Андреевна читает молитву.
Фонарь перед домом метался в суматохе снега. А что может случиться? В комнате тепло, дом крепкий, окна хорошо заклеены. Пусть себе играет метель. Ничего она Варе не сделает.
Юлька спокойно спала, даже не слышала шума ветра. Варя завернулась в одеяло и тоже уснула.
Утром на работу идти не надо было. Проснувшись, девчата неторопливо «приводили себя к общему знаменателю», как выражалась Юлька. Поздно позавтракали. Анастасию Андреевну успокоил дневной свет, и она шутила над своими ночными страхами. После завтрака Юлька написала письмо матери и попросила Варю:
— Будь добренькой, отнеси на почту.
К этому Варя привыкла. Всю жизнь она что-то кому-то делала.
Буран мел по-прежнему. Едва добрела против ветра до почты. Снег совсем залепил лицо. Шла и надеялась, а вдруг встретится Георгий.
Начальник отделения, пожилой мужчина, разговаривал с кем-то по телефону.
— Да нет же… С Черновкой связи нет. А что я сделаю? Бережной? Нет, не вернулся. Откуда я знаю. Что? Я его никуда не посылал. Конечно, самовольно. Да, да, да, на лыжах. Один… Какой же дурак в такую метель согласится? Повторяю — не посылал… А какие я могу принять меры? Подождем, видно будет.
Услышав фамилию Георгия, Варя замерла, прислушиваясь. Но начальник отделения положил трубку. Покачав головой, вздохнул.
— Тебе что, девочка?
— Ничего.
Варя отошла, села на табурет за заляпанный чернилами столик.
— Скажите, — обратилась она к начальнику почты, — Бережной… Значит, он один там, на линии?..
— Так получается.
— Ну, как же это? Надо что-то делать.
— А что делать? Я лично почти уверен, что с ним ничего не случится. Парень он сибирский. Не растеряется.
Варя посмотрела в его полное, плохо выбритое лицо. «Почти». Он сказал «почти»… Из задней комнаты через открытую дверь слышался смех ребенка. Пахло котлетами.
Варя вышла на крыльцо. Ему-то хорошо быть почти уверенным. В теплой квартире. А там живой человек, и никто не знает, что с ним.
Дома Юлька спросила:
— Что случилось?
— Ничего.
— А почему ты сидишь одетая?
Варя этого и не заметила… Просто забыла снять пальто.
— Георгий там, на линии.
Варя пошла к двери.
— Ты куда?
— К Ивану Леонтичу.
Старик, стоя на коленях, связывал бечевкой пачки книг.
— Вот славно, что пришла, — сказал он.
Варя стала помогать молча. Он как будто не замечал ее состояния.
— Иван Леонтич, давайте сходим на почту, — попросила Варя. Некоторое время он думал, потом спросил:
— Это еще зачем?
— Георгию позвонить.
— А одна?
— Я не сумею.
— Вот так. Кое-что другое умеем, а такой пустяк…
Оба молчали, как видно, обиженные друг на друга. Перед самым обедом старик сказал:
— Одевайся, пойдем.
Через пургу не шли, а пробирались. Варя, как в тот раз, по пути в кино, взяла старика под руку.
На почте старик спросил начальника отделения:
— Миша, о Бережном что-нибудь известно?
— Пока нет.
— В Черновку звонил?
— Только что.
— Попробуй-ка еще.
Начальник пожал плечами, пододвинул к себе аппарат. Снял трубку, покрутил диск.
— Связи нет.
— А вы еще раз, — попросила Варя.
Он протянул ей трубку.
— На, послушай.
Варя прижала трубку к уху. В трубке тихо. Ни шороха.
— Обрыв, должно быть, — пояснил начальник. — Да вы чего беспокоитесь?
На улице старик сказал Варе:
— Иди домой и ни о чем не думай. Все будет в порядке. Ты Гошку знаешь едва-едва, а я — с самого его детства. По своему характеру он и в воде не утонет, и в огне не сгорит. Он к чертям попадет — заставит их через веревочку прыгать.
* * *Варя сидит у окна. Перед окном уличный фонарь в мутном облаке снега мечется, словно задыхаясь.
— Рассуди трезво, — говорит Юлька. — Чем ты можешь ему помочь? Если бы была опасность, то и без тебя уже приняли бы меры. Ложись спать.
Варя не слушается. Юлька из солидарности тоже не ложится, но не может справиться с усталостью и роняет голову на стол. Дом словно на дне горной реки. Он вздрагивает, и Варе чудится, что сейчас его подхватит мощное течение, унесет и разобьет в щепки. Где-то на крыше гремит и бьется оторванная ветром доска.
23 Заметки жизниИз-за этого Гошки-охламона я окончательно сна лишился. И прежде-то иногда только под утро засыпал, а теперь и вовсе до утра глаз не сомкнул. Нет ничего противнее бездействия. Искать сейчас без толку, в двух шагах пройдешь — ничего не увидишь. И вот сегодня наглотался я белласпону и как в яму какую провалился. Вдруг грохот. Просыпаюсь — в дверь барабанят. Вскочил в одном исподнем и в сени. Снаружи голос с плачем пополам. С перепугу у меня в голове все сместилось. Ну, думаю, проспал. На работу не вышел. Стыд какой сделал — будить меня пришли. Но зачем же плакать-то?
Напялил брючишки кое-как, вскочил в валенки и снова в сени. Передо мною Юлька.
— Варя пропала!
— Обожди, — говорю, — что значит пропала?
— Ушла… И лыжи взяла.
Сел я на скамейку одну минуту подумать. Да, так и есть — Гошку своего выручать отправилась. Другого варианта никакого. И это в пургу дикую, одна-одинешенька! Он-то, вернее всего, выкрутится, а ей погибель верная.
— Плохо дело, — говорю.
Юлька опять в слезы.
— Как же я домой без нее поеду?
— Обожди домой ехать… Эка, хватила. Давай сейчас к Лихачеву двинем. У него лошадь колхозная на дому стоит…
При всех своих грехах Василий неизменно хорош тем, что сразу откликается на любую беду. Его не надо уговаривать, лишний раз объяснять. И на этот раз разбудили мы его — и сна как не бывало, моментально на ногах и уже одетый. Не успели оглянуться — лошадь запряжена, а он ворота отворяет.
Юльку я, едучи мимо Настеньки, высадил, пользы от нее никакой, а мы с Василием потихоньку двинулись вдоль столбов в направлении Черновки. Рассудили, что никакого другого пути Варе нет, ибо это единственный шанс в пурге не закружиться.
Лошадь идет-идет да оглянется на нас. И такое у нее выражение, словно сказать хочет: «Много я дураков возила, а таких первый раз вижу. Ну чего вам дома не сидится?» Постоит, подышит в сторону от ветра, проморгается и дальше.
Варю нашли в километре от села. Не думал я, что она сумеет на целый километр удалиться. В такую непогодь и два шага сделать страшно. Смотрим — стоит, к столбу телефонному прислонилась. Вся снегом облеплена, как запелената. Я из саней выскочил и к ней.
— Варя, как самочувствие?
Она молчит. Посмотрела на нас с безразличием и опять в сторону. Я испугался: «Никак тронулась немного». Насильно усадили ее в сани, повезли домой. Думаю: «Не уберегут ее ни Юлька-вертихвостка, ни Настенька-засоня. Опять уйдет девка». И решил я ее взять к себе. Так и сказал Василию, чтоб повернул ко мне, а сам пускай к Настеньке заскочит по дороге, сообщит, что пропажа нашлась.
Сперва она все порывалась с саней соскочить и продолжить свое путешествие, потом вроде задумалась, смирная стала. Дома смотрю на нее — вся до нитки мокрая.
— Вот что, — говорю, — иди в спальню, раздевайся и лезь под одеяло, а я кофе приготовлю.
Она покорилась. Через некоторое время прихожу — она уже в постели, из-под одеяла одни глаза видны. И такая в этих глазах тоска смертная, передать трудно. Собрал я ее вещички мокрые, на веревку около русской печи развесил, кофе ей принес, и она с готовностью, даже с жадностью какой-то выпила одну чашку, другую, а сама дрожит вся и спрашивает:
